– Успокойтесь, им никто не нравится.

Город показался. И солнце, выглянувшее для разнообразия, щедро плеснуло светом. В нем серые дома показались белыми, да и воздух над городом прояснился. В небо уходили дымы. Плавился паром воздух. И запахло рыбой.

– Кстати, Медведя они тоже недолюбливают. Просто натура такая. Ничего личного.

Бекшеев кивнул, сделав вид, что верит.

Хотя, конечно, почему бы и не поверить. Натура. Ничего личного.

– Вы здесь около десяти лет живете. Всех знаете?

– Всех или нет, все же людей, как ни странно, тут хватает. Особенно в сезон. Но многих знаю. Тут… привыкнуть надо. Рыбаки вот. Выходят. Рыбу ловят. Краба. Фабрику поставили, ну да потом познакомитесь. Есть еще артели, но мало. Артефакты дорогие, а без них рыба портится. Поговаривают, что скоро новые корабли будут, которые прямо в море и станут рыбу… того. Я в этом не особо. Рыбу вообще ненавижу.

Странное место для жизни человека, который ненавидит рыбу.

И для такой вот женщины. Женщины больше тепло любят. А она сюда. Ветер. Море, которое по зиме подмерзало, но вокруг острова сохранялась широкая, в пару миль, полоса воды. Даже в самые лютые морозы.

Теплое течение?

Остаточные эманации? Кристаллы имели обыкновение менять мир вокруг. Кто-то когда-то да объяснит.

– Китов еще бьют. Отдельный промысел. А разделывают туши не у нас. Они же ж здоровые. Тут рядом малые островки, там их и разбирают.

До китов Бекшееву дела не было.

– Расскажите. Про остальных. Мне все-таки работать, а я в отличие от вашего…

– Медведя? Да говорите так, привычнее оно.

– Для своих.

– Вы не свой, – она произнесла с убеждением. – Но он не обидится. Медведь в целом не обидчивый. Другой бы давно плюнул на все. А он вот… терпит.

– Где вы познакомились?

– В госпитале. Полевой сперва, а там уже в санитарном поезде ехали. В тылы. Дерьмо этот ваш санитарный поезд, даже если особого значения.

Ну да. Они же одаренные. Все.

А одаренные – особо ценный ресурс. Его надо беречь. И пользоваться. А значит, лечить и возвращать в строй. И Зима это знает. Щека вот дернулась, и снова смотрит на дорогу.

Тьма.

Позывной у нее – Тьма. Хотя тоже не очень понятно. Ничего-то темного в ней Бекшеев не видел. Или просто пока не показали? Тоже возможно. Вероятно даже.

– Ну, с Медведем-то чуть раньше… он в подкреплении был. Мы – разведка. Я и Одинцов. Софья… Софью уж не знаю, какой умник вперед услал. – Да, провидицы – редкость. И ценность. Если не большая, чем аналитики, то сравнимая. – Там что-то такое, с фактурой связано. Вроде чем ближе место, тем четче восприятие. Ну вот… мы, стало быть, втроем… не втроем, больше было, но… и Медведь в поддержке. Была задача двигаться вдоль линии фронта, особо не высовываясь. Просто сопровождение. Ну а мы с Одинцовым так, на всякий случай. И для локальной разведки. Мы тогда вышли к деревеньке. Как ее там… – Она чуть морщится.

Но это игра. Не забыла.

Никто не забудет место, где его едва не убили.

– Шумилино. Точно, Шумилино. Десяток дворов. И Неман, через который надо переправиться во что бы то ни стало. Вот… аналитическая сводка имелась, но толку-то с нее. Там все менялось очень быстро. Конец войны. Вроде и сил у них нет, но загнанная в угол крыса дерется куда как яростнее.

Зима свернула на боковую улочку.

– К дому ведите, – подсказал Бекшеев. – К моему.

– Уверены?

– Больницы у вас нет.

– Ну… есть флигель. У доктора. Он там особо тяжелых держит, но, по-моему, давно уж никто не попадал. Тут у людей здоровье крепкое.

– И мертвецкой нет.

– Можно в трактир сунуться. У них ледник. Или на фабрику. Артефакты для рыбы держат.

А вскрытие тоже на фабрике? Да и артефакты смажут общую картину.

– Участок ваш я тоже видел, там толком ни места, ни оборудования. – Зима обиженно запыхтела. – А дом большой. И матушка как раз багажом занималась. Будет рада отвлечься. – Теперь на него посмотрели с недоумением. – После… несчастного случая она не рискует оперировать живых. А вот с мертвыми управляется отлично. И точно скажет, что с вашим знакомым случилось. Настолько точно, насколько это возможно.

И снова посмотрели на Бекшеева с сомнением, но спорить не стали.

Как и продолжать разговор, свернувший не туда.

Ничего, он найдет время и для него. Все-таки личные дела и личные впечатления – это немного разное.

Барский Фрол Аксютович. Сорок восемь лет. Мещанин, родом из Менска. Инженер. Уровень дара – средний. Мобилизован в первые недели от начала войны.

Специализация – саперное дело.

Не женат.

Родни не имеет. Не осталось. Мать и братья погибли там, в Менске. Отец остался где-то недалеко, хотя по сей день числится пропавшим без вести. Барин мог бы подать прошение о признании мертвым, но не подает.

Все равно?

Или как прочие спешит отстраниться от той жизни, сделать вид, что вовсе ее не было? В нынешней Барин носит чесучовые костюмы и шелковые галстуки. Рубашки его белы. Запонки поблескивают драгоценными камнями, пусть бы и не огромными, но все одно не такими, какие можно позволить себе за жалование жандарма.

Живет на съемной квартире. Платит регулярно. И регулярно же запивает. Впрочем, тихо, и это уже многое.

И… все.

Пожалуй.

У Барского холеное лицо с очень правильными чертами. Он зачесывает волосы гладко, смазывая их воском. Закрашивает седину. И гладко бреется, оставляя лишь тонкую нить усов. Привычки у него своеобразные. Неспешная речь, преисполненные чувства собственного достоинства жесты. И выглядит моложе своих лет. Такой бы понравился женщинам.

– Эй, – из задумчивости вывел голос Зимы, – плохо?

– Да нет. – Бекшеев потер переносицу и огляделся. Надо же. Приехали. – Бывает. Задумываюсь.

– О том, как Мишку доставать станем? В конторе вон носилки есть. Может, я схожу? Тут, если дворами, рядом совсем. И кого из ребят кликну.

– Хорошо. Я посижу немного, если не возражаете.

Бекшееву было несколько неудобно. Он сам должен был бы и распорядиться, и сходить. И сделать хоть что-то полезное. Но нога разнылась, и он не был уверен, что та вовсе выдержит вес. А трость осталась дома. Вот что с нею? С ногой? То ли перенапряг, когда на скалы лез, то ли в целом усталость сказывается.

Барский еще вчера смотрел на начальство с плохо скрытой насмешкой. И губы кривились: казалось, он собирается что-то сказать, непременно едкое, но сдерживает себя.

А вот Сапожник другой. Он же – Сапожников Алексей Николаевич. Он молчал. И глядел в пол. И казалось, он пребывает в состоянии то ли сна, то ли тяжкого похмелья. Невысокий человечек в мятом костюме. Воротничок рубашки потемнел. И на засаленных рукавах пиджака проступали пятна.

И странно, потому как Сапожниковы – род известный. Обширный.

И отец Алексея Николаевича к губернатору Петербурга вхож, если вовсе не в императорский дворец. А у сына взгляд такой вот… с легкой безуминкой.

Агент влияния.

Вот и все, что в личном деле имеется. И даты работы. С тридцать девятого по сорок пятый. А дальше – гриф, притом такой, что собственного Бекшеева допуска не хватило. Когда же обратился, то… посоветовали собственным здоровьем заняться.

– Не стоит ворошить некоторые дела. – До этого разговора снизошел замглавы внешней разведки, правда, вовсе не ради Бекшеева, скорее уж матушке его отказать не сумел. – Парень жив. И умом не повредился, что чудо. Работает себе жандармом? И пускай работает. Я и отцу его сказал, чтоб отстали. Наследником он не будет, тут оно понятно. И сам это знает. Отречение он самолично составил, отцу подал…

А тот, верно, не обрадовался.

Но у Сапожникова были еще сыновья. Герои. Те, которые могут медали показать. И рассказать, за что получены. А этот вот… уехал подальше.

– За ним приглядывали. На всякий случай. Ну да вел себя тихо, вот и…

Наблюдение сняли.

Давно.

– Он просто пытается жить, – сказал тогда дядька Владимир, глядя прямо в глаза. – Как ты. Как матушка. Как все мы… Просто у кого-то получается хуже. У кого-то лучше. Не береди ему душу.