Взмах её красивой руки – и едкие клубы чада расползлись по сторонам. Лужи крови просочились в почву, из недр которой тут же выскочили, точно россыпь васильковых капель, крохотные цветы, покрыв за одно и танки, и тела убитых.

– Так приятнее идти. Вот такая у меня взрослая борьба со страхами, – улыбнулась Алёна, стараясь больше смотреть на новорождённые цветы, чем по угрюмым сторонам.

– Вижу. Ты на верном пути. Ты смотрела много военных фильмов? У тебя довольно подробно прорисованы детали. Очень натуральные, объёмные образы, – волк окинул взором поле брани от сих до сих.

– Ну да, папа их очень любил. Ну, и мы с братом смотрели с ним за компанию. Но я не люблю оружие. Боюсь крови, когда её много. Война – это ужас… Это грязь и смерть. И нет в ней никакой романтики, как иногда показывают в кино.

– Война – это странное соревнование мужчин. Кто остался жив, тот и победил. Беда войны в том, что с неё нельзя вернуться домой. Она с тобой навсегда, потому что в войнах побеждают страны, а человек на войне всегда проигрывает.

– Даже с войны с самим собой не вернуться? – трунила волка Алёна, вернув ему его крылатую фразу без крыльев разве что.

– Даже с неё. Ладно. Мы увидели достаточно. Надеюсь, ты всё запомнила. Теперь стирай всё это и переноси нас к твоему дому, внутри которого мы, собственно, и спим сейчас.

– Так, – Алёна закрыла глаза, и поле брани, скрутившись гигантским, абсолютно безвредным для двух путешественников по грёзам вихрем, мгновенно исчезло, вернув сну его первозданно здоровый вид.

Дом выпал с небес и с пыльным грохотом рухнул на землю. Почва вмиг иссохла под ним, глубокие борозды трещин перепахали округу, ветвисто расходясь до самого горизонта: на полях и лугах воцарилась безжизненная пустошь. Молочные облака скисли, кисельные берега обмелели, птицы и бумажные самолётики, превратившись в камни, осыпались вниз. Дом вверг весь сон в мерзкую оторопь, поглотил его, вмиг подчинил своей воле.

Алёна с трудом отворила неуступчивую дверь и шагнула в дом. Внутри пастельные тона сменились увядшей, скупой серостью, наполненной церковной затхлостью. Бродяжничал неприятный запах гнили. Сорванный голос тишины вопил во всю глубину ватной акустики стен, точно тупым напильником остроту звуков сточив. Любимые вещи снова сделались лишь безымянными, бездыханными предметами, беспомощными, призрачными фантомами потерянной жизни застыв перед глазами. Изредка пульсирующие, заплесневело почерневшие трещины капиллярно плутали по стенам и потолку. Они – высохшие вскрытые вены дома, из которых сыпалось песком время и обезумевшее прошлое. Дом изредка тяжело вздыхал, пыль вдыхая, содрогая угрюмые стены. Дом. То, что от него осталось. Разваливающийся ящик с ветошью, с рваными лохмотьями, оставшимися от светлицы некогда искренних, бескорыстных, настоящих чувств, отношений, эмоций, ощущений, воспоминаний.

Обволакивающая, хладнокровная отрешённость дома, его осязаемая оторванность от существующей реальности, наколдовала для хрупких плеч Алёны драную вязаную кофту на два размера больше, до последней капли краски выцветшую, на голые босые ноги её нацепив бесформенные потёртые неуклюжие джинсы. Сама Алёна сделалась лунно бледной, как клюка сутулой, а едкие тени стервозной депрессии под её убиваемыми грустью глазами глубоко въелись под кожу, царапающе впитались в поры, насухо втёрлись в слизистые. Внутри неё вновь возникли протискивающиеся сквозь защитные бастионы проработки личности старые, хромые и косые сомнения в себе, уродцы, которые тычут в тебя пальцем, кряхтя и посмеиваясь, и ты им веришь, потому что они родные.

– Мрачновато ты свой дом видишь подсознательно, – заключил Вова-волк. – Как и себя в нём.

– Я – это его отражение, а он – моё. Дом умер вместе с родителями, а со смертью брата практически перестал существовать. Как и я в нём. Тут ты прав. Но он был важен, он был много лет. Одновременно снаружи и глубоко внутри нас. Нас всех, – проронила излишне сентиментальная Алёна, осознавая здоровую болезненность своих сновидческих реакций, а гулкое эхо понесло куда-то вдаль «нас всех», «нас всех», «нас всех»…

– Рана зарастает всегда изнутри. Но ей для этого нужна надёжная внешняя оболочка, нужна безопасная скорлупа. Вот для этого и нужен дом. Родной, простой, понимающий и принимающий.

Волк и Алёна, странники в мир странных грёз, спустились в поедаемый паутинами и плесенью подвал. Волоча ноги и лапы сквозь сугробы пыли, мягко укутывающей пол, они двигались к тайнику, манящему притягательной неопределённостью, – чего от него ждать?

Человек и зверь шли по длинному коридору, посечённому гуляющими простуженными сквозняками, не ясно из какой щели сюда просочившимися. Чернели пустоши комнат, и густые тени лезли под редкую сгнившую мебель, желая затаиться там. Глубокие трещины ветвящимися щупальцами ползли по медленно осыпающимся стенам. Порванные на обезображенных лицах картины безучастно валялись на полу растлёнными музами. Сгорбленный свет еле горел, конвульсивно подёргиваясь едкой старческой бранью.

– Вот та самая дверь, – произнесли бледные, сухие губы Алёны, а точнее её немощной, выгоревшей дотла копии. – Правда, в жизни она глубже в стене расположена. Странно… Смотри, там нарисован ключик. Раньше его не было. Или я просто не обращала внимания. Похож на твой?

– Похож.

Волк всмотрелся в изящную форму нарисованного на дверном косяке ключика.

– А надпись была? Там что у вас, морозильная камера?

Над дверным косяком было завидно ровным почерком выведено слово «ХОЛОДНО». Выведено безупречно ровно с точки зрения осей икс и игрек, равно как и с точки зрения центровки.

– Да нет… Там вроде просто какая-то кладовка была.

– А ограждение было?

Волк, настороженно присматриваясь жёлтыми горящими глазами и принюхиваясь мокрым носом, обходил натянутую у двери верёвку с гирляндой красных треугольных флажков.

– Нет…

– Странно. Ну, срывай всё и открывай.

Алёна, ловко сорвав верёвку, опустила скрипучую ручку вниз. Дверь в тёмное помещение с натужным всхлипом несмазанных петель отворилась.

– Ступай, – верховодил волк, остриём морды указав направление.

Алёна попыталась сделать шаг, но войти не смогла – невидимая сила настойчиво преградила ей дорогу.

– О как. Значит, сейчас ты наяву здесь и пытаешься пройти сквозь, но мешает возведённая стена на месте этой двери. Что ж, хорошо.

Волк преспокойно вошёл в помещение. Алёна, чьи приподнятые брови высказались за всё лицо, осталась стоять у двери.

– А где тут свет включается? – из непроглядной тьмы раздался глубокий низкий голос, вынеся за скобки звериное обличье Вовы.

– Я думала, волки хорошо видят в темноте. Справа у двери посмотри, у нас так во всём доме сделано.

– Это кошачья прерогатива.

Послышались звуки ощупывания: елозили и сползали по стенам лапы, хлюпал упирающийся мокрый нос.

– Тут нет выключателя. Попробуй силой подсознания включить мне свет, – волк светился хищными жёлтыми глазами из морока комнаты.

– Я уже пыталась. Но даже если там и есть лампочка, в доме всё равно ничего не работает. И я бессильна что-то с этим сделать, даже попросту убраться здесь у меня не получается. Он будто под какими-то чарами. Какая-то чёрная магия. Он как будто сам по себе. Отторгает, отвергает меня. Или я его…

– Блин, а у меня-то лапки вместо рук. Ладно, носом потыкаю, поищу наощупь, что тут есть. Может, найду что-нибудь.

Послышалось внимательное обнюхивание и обстоятельное шуршание. Что-то звонко упало и укатилось. Что-то протянулось волоком из одного края помещения в другой. Что-то, взвизгнув, открылось.

Вскоре, после непродолжительной возни в дразнящей воображение темноте, волк вышел, зажав в зубах рукоять небольшого ларца, на гранях богато отделанного резным деревом и обтянутого тёмно-фиолетовым бархатом на стенках. Волк поставил добычу перед Алёной.

– Думаю, это то, что мы ищем. Он изящен, как раз под стать ключику.

Алёна присела на корточки, чтобы повнимательнее рассмотреть трофей. Пальцы её ловко скользнули по граням, тонко прошлись по материи. Она искала в памяти этот ларец, но найти, к своему сожалению, не смогла. Она потянула крышку вверх. Строгая замочная скважина отрицательно мотнула головой – ларчик надёжно заперт.