Бас оценщика грохотал над толпой, а тело казалось совершенно изолированным от дел, которые вершил голос. Оно вздрагивало, тянулось навстречу толпе, потом отпрыгивало обратно, легко клонилось в стороны, подчиняя все траектории движения шарнирных локтей, колен и плеч одному ему известному ритму.
— Есть покупатель на три тысячи!
Рука вскидывает молоток, и вместе с ним взлетают брови, плечи, складки загорелого лба и даже кепка. Бас срывается в толпу бумерангом и тут же, оттолкнувшись от чьих-то выразительно сложенных пальцев, снова взвивается:
— Три триста! Три триста!
Бас переходит в тенор и после каждого нового щелчка молотком катится все выше и выше, чуть ли не к сопрано.
— Четыре тысячи, четыре тысячи сто, четыре тысячи сто!
Темп настолько убыстряется, что фразы, незаконченные, брошенные на полуслове, понять почти невозможно. Как только успевает оценщик ловить реакцию толпы, мгновенно замечать движение пальцев или кивок головы и в ту же секунду сориентироваться?
— Четыре восемьсот! Четыре восемьсот!
— Пять тысяч! Продано!
Молоток падает с глухим стуком вниз, и вместе с ним падают брови, опускаются плечи, блаженно повисают кисти.
Но не успели еще полностью расправиться мышцы спины и рук, как новая туша акулы или огромного желтохвоста ползет на помост. И снова летят в воздухе молоток, руки, подбородок и снова бас:
— Две с половиной! Две с половиной!
— Господи, да он ведь охрипнет, сорвет голос начисто! — говорит вдруг кто-то рядом.
Не тут-то было! Этот виртуоз, этот мастер своего дела чуть не два часа бессменно держал в напряжении все эмоции толпы, в том числе и наши. Наконец последние оптовые покупатели забрали разделанные акульи туши, партии омаров и тунцов, корзины, наполненные отборной рыбой.
Наш моряк из Зурбагана, вытирая пот с коричневой свирепой физиономии, неожиданно осветившейся добрейшей улыбкой, соскочил с помоста.
Представители ресторанов складывали в маленькие транспортные автомобильчики морскую живность и торопливо покидали рынок. Перекупщики рыбы, скупившие ее тут же после аукциона у оптовиков, приступили к раскладке ее по прилавкам. Скоро появятся хозяйки.
Несколько камбал и маленькую кучку водорослей перекупщик продаст за 700–800 иен, в то время как сам заплатил оптовику 600 иен. Оптовик положит в карман еще больше — рыболовной компании он выплатил всего 300 иен. Никто не удивляется — таковы законы капиталистической коммерции!
И только хозяйки, выбирая рыбу и водоросли, трепангов и креветок, будут долго прицениваться и торговаться. Возвращаясь с рынка домой, они невесело переговариваются:
— Как дорога стала жизнь!
— Вы подумайте, как растут цены!
А где-то далеко, выйдя из устья Сумиды в море, плывет маленькая рыбацкая лодка. Она еле взбирается на крутые гребни, то и дело повисая над зеленой бездной между горбами волн. Рыбак торопится. Нужно еще больше трудиться, нужно еще раньше выходить в море…
Никко минакэрэба…
В половине шестого утра зеленый телефон на тумбочке у кровати мелодично, но настойчиво зазвонил:
— Вы хотите поехать в Никко?
— В Никко?!
Остатки сна улетучились в одну секунду.
— Хочу ли я?!
На этот вопрос мог быть только один ответ.
— В таком случае через пятнадцать минут спускайтесь вниз, вас будет ждать автобус.
Спешно собираясь, заворачивая и укладывая в сумку катушки фотопленок, я поймала себя на том, что повторяю нараспев одну и ту же фразу: «Никко минакэрэба, уцукусий то иэнай» («Если вы не видели Никко, не говорите «прекрасно»). О Никко я слышала с первых студенческих лет. Фразу «Никко минакэрэба…» мы повторяли в качестве примера, изучая условный залог в японском языке, а начав курс истории Японии, увидели репродукции Никко — национальной сокровищницы средневекового искусства и зодчества. Но кроме всего Никко интересовало меня не только архитектурой и живописью и не только как необыкновенно прекрасный уголок, известный туристам всего света, но и как исторический памятник, который мог дать представление о феодальной Японии.
Замок Иэясу Токугава в Тюгоку, откуда он начинал свою объединительную деятельность, не сохранился. В 1945 году он был разрушен и до сих пор ожидает реставрации. Никко, пожалуй, единственное место (если не считать сёгунские и императорские дворцы в Киото), которое ближе всего подводит вас к мироощущению японского средневековья, настолько архитектурный облик этого памятника характерен для идеологии правящей верхушки — феодалов и жестоких сёгунов, державших страну два с половиной века в тисках полицейско-крепостнического режима.
Микроавтобус, деловито и размеренно печатая «елочку» по разогревающемуся асфальту, двинулся в длинный и трудный путь — предстояло проехать около 250 километров. Дорога шла на север от Токио. Мимо окон проплывал типичный для долины Канто пейзаж — поля, расчерченные на аккуратные квадратики и полоски, игрушечные фигурки людей на них, маленькие, часто разбросанные деревни. Иногда деревушки отделялись от шоссе защитными полосами зарослей бамбука. Темные двускатные крыши домов прятались за широкой зеленой завесой, удивительно живой, сквозной, пронизанной солнцем, трепещущей. Отдельные деревья еще долго бежали по обочине за машиной, высокие кудрявые верхушки на тонких гибких стволах легко раскачивались под ветром и тянули резные ветви прямо к автостраде.
Небольшие городишки, периодически попадавшиеся нам по дороге, были очень похожи друг на друга, а каждый в отдельности напоминал ухудшенный вариант рабочих районов Токио вроде Ота или Синагава. Узкие пыльные улицы, двухэтажные деревянные дома, увешанные сплошь вертикальными полотнищами, вдоль которых карабкаются наверх черные или красные иероглифы, магазины и магазинчики, начиная от довольно больших С неоновыми вывесками, явно стремящихся быть похожими па столичные «депато», и кончая маленькими лавчонками, полностью открытыми взору прохожего.
Прямо на тротуарах около распахнутых магазинов стояли рядком, а то и в одиночку огромные, до метра высотой, надувные резиновые куклы с несоразмерно большими головами. Но это было не то своеобразное нарушение пропорций, свойственное национальному производству токарной деревянной игрушки «кокэси», ставшему символом высокой художественности народных ремесел, нет, от традиционных линий «кокэси» здесь остались разве что попытки сохранить выразительность и лаконичность линий при раскраске лица. Но, к сожалению, только попытки, ибо в целом очаровательные «кокэси» и эти резиновые куклы были далеки друг от друга, как небо от земли.
Впрочем, вскоре, к своему великому удивлению, я увидела, что эти сомнительные изделия находят покупателя. Дооога на Никко давно стала туристской магистралью. Машины старые с круглыми кургузыми кузовами, машины новейших марок, широкие, низкие, с мягким шуршанием летящие над асфальтом, блестящие туристские экспрессы непрерывным потоком шли мимо маленьких городишек. Сотни обитателей разнообразных лавчонок на всем пути до Никко кормятся производством и продажей различных сувениров, мелких изделий из глины, дерева, лака, рисовой соломки, текстиля, пластмассы и других материалов. Именно туристские маршруты и вкус иностранцев, одобривших первые экземпляры таких низкокачественных новинок, определили законнорожденность этих резиновых уродцев и прочих нехудожественных изделий. Во всяком случае вдали от туристских дорог, в самых крошечных лавчонках, рассчитанных только на вкус японца, изделий подобного рода мне встречать не доводилось.
А лента автострады все катилась и катилась на север, потом повернула на северо-запад, к горам. Дохнуло свежим ветром, и удушливые волны горячего воздуха, смешанного с синими клубами бензина, поползли прижимаясь к разгоряченному шоссе, куда-то в сторону. Мы приближались к парадному входу Никко, знаменитой аллее криптомерий. По этой аллее, созданной 340 лет назад, пылили когда-то в Никко толпы паломнике в. в великолепные храмы приезжали окруженные многочисленной свитой губернаторы и могущественные сёгуны. Не одно поколение видели эти могучие великаны, стоящие в плотно сомкнутом строю. Однако время не щадило и их, немало деревьев погибло, было сломано бурей, но оставшиеся до сих пор 17 тысяч криптомерий по-прежнему встречают каждого путника негромким шумом и прохладой.
