Мы стояли на пустынной улице минут десять, пока наконец не вспыхнул вдали спасительный рубиновый огонек. Узнав, куда мы едем, шофер заулыбался, хмурое, усталое лицо его как-то сразу расправилось и посветлело:

— Вы молодцы! Вы увидите сейчас такое!!! — Дальше последовала загадочная улыбка.

И только попав через несколько минут на берег реки Сумиды, мы поняли эту загадочность и оценили это немногословное обещание.

Рынок занимает огромную территорию при впадении реки Сумиды в токийскую бухту. Сонно-безмолвный город повернулся к гавани холодными, отчужденными спинами домов. Туман, стлавшийся по Сумиде, закрывал берег и дырявыми клочьями сползал по стенам и крышам близлежащих кварталов.

Но снизу сквозь все эти толстые ватные пеленки, наглухо укутавшие реку, пробивался такой неистовый, такой неистребимый ритм трудовой деятельности, такое еле сдерживаемое ранними часами дыхание жизни, что само собой возникало представление, будто город как заснувший в бухте корабль: пустынны рубка его и капитанский мостик, не видно матросов, но где-то внизу, ни на минуту не затихая, идет работа, неумолчным эхом, глухо и сосредоточенно выбивают пульс поршни, и, еле заметно отзываясь на их толчки, вздрагивает пустынная палуба…

Под покровом темноты и тумана с океана в устье Сумиды шли и шли корабли и кораблики, баржи, моторные боты, флотилии лодок, какие-то неповоротливые посудины, груженные доверху и чуть не черпающие кормой черную маслянистую воду. Вполголоса, чтобы не разбудить город, перекликались гудки, торопливо что-то буркая друг другу, ворчливо переругиваясь, освобождали место вновь прибывшим маленькие катера.

А на берег с этих морских колымаг катились, лились, сыпались тысячи тонн рыбы и других бесценных даров морских глубин! Казалось, море задалось целью затопить город серебром чешуи и гнало на серые домишки перламутровые, жемчужно-розовые, зеленоватые волны трепещущей живности, нагромождая все выше и выше свои сокровища.

Одноглазые черно-чешуйчатые камбалы, белые с одного бока и плоские, как игральные атласные карты, летели на асфальт, словно мощная рука тасовала нескончаемую карточную колоду. Треска и мелкая рыбешка мутным, без блеска, потоком шли в закрома и специальные отсеки. А вслед за ней хлынул из подошедшего танкера жемчужно-голубой паводок сардины.

Из промысловых рыб сардины занимают первое место по улову. Не пытаясь конкурировать с ними в количестве, но зато полные ощущения своей необыкновенной значимости, проплыли в корзинах желтохвостые, самодовольные жители Цусимского пролива и течения Куросиво. Огромные рыбы, доходящие весом до 40 килограммов, били своими плоскими золотыми хвостами, так и норовя хлестнуть по рукам и лицам удачливых рыбаков, перехитривших их, (Около 50 тысяч тонн желтохвостов в год удается поймать японским рыболовам). Палтусы, головли с тяжелой чешуей, как будто закованные в панцири, падали рядом с синими морскими угрями и золотой макрелью с коричневыми полосками на спине. Но самым важным в этом пестром смешении рыб выглядели тунцы. Крупные, гладко-сытые, блестящие, торжественно улегшиеся сомкнутыми черными рядами. Для японского рыбака тунец — своего рода драгоценность, мясо его очень высоко ценится, и если случается рыбаку сбиться с курса или бурей унесет его в сторону с заданного маршрута, то, возвращаясь к родному порту, он будет питаться мелкой рыбешкой, жевать морские водоросли, но не тронет тунца. Мясо тунца подают сырым — нежное, розовое, тающее во рту, оно — дорогое украшение японской национальной кухни. «Оно — для других зубов», — отшучиваются рыбаки.

А лососи, кета! Эта разодетая в серебро «элита» укладывается на высокие прилавки, не повернув даже носа в сторону таких простолюдинов, как сельдь или ласкири.

Бегут непрерывно один за другим грузчики с плетеными корзинками на плечах на берег и обратно, к прилавкам. Муравьиная их цепочка деловито-молчалива, только тяжелое дыхание да топот дзори.

А рыбные дюны все растут и растут. Скумбрия лежит вперемежку со скатами, пестрые плавники которых так и топорщатся ядовито-фиолетовыми колючками. Красные карпы полузасыпаны толстыми морскими окунями. Они методично разевают рты в безмолвной говорильной горячке, словно навязчивые ораторы на телевизионном экране с выключенным звуком.

Крюки с тяжелыми цепями опускают на берег огромные туши акул, безобразных, синих, со злыми вылупленными глазами и ощеренными ртами. Мясо акул идет в Японии в пищу, особенно лакомым считаются плавники, из которых готовят великолепный суп. Осмотрщики быстрыми движениями вспарывают брюхо акул и другой крупной живности и проверяют качество мяса. Маленький фонарь так и снует, забираясь в самые отдаленные уголки распахнутых туш. Его непременный спутник— счетчик Гейгера, ведь улов, бывает, подвергается радиоактивному заражению, и это нужно своевременно выявить.

Вслед за несметными шеренгами разноцветной, разнокалиберной, знакомой и впервые нами увиденной рыбы, как бы перехватывая эстафету, сомкнутыми рядами идут корзины, пропитанные иодистым запахом морских отмелей, — это последние прибежища многочисленных обитателей морского дна. Серые креветки и лангусты, усыпанные бородавками темных колючек, крабы, живые, двигающиеся обязательно по касательной к овалам корзин, огромные розовые омары, как невиданные цветы, раскачивающие, словно махоовые тычинки, свои сломанные, щелкающие клешни. Среди буйных зарослей черных, серых, голубых, фиолетовых, светло-зеленых водорослей двигаются, осторожно отдергивая и втягивая колючие пальцы, оранжевые морские звезды, копошатся трепанги, извиваются страшные, меняющие цвет кольца осьминогов. И как завершающий аккорд этого изобилия— на прилавках и корзинах высятся холеными неприступными красавицами знаменитые тихоокеанские раковины — нежные, необычайно утонченные, с шепотом волн, запрятанным в замысловато закрученной розовой глубине, с последними брызгами океана на чистых краях.

И каждый из нас подумал о том, как прекрасна, как необычайно щедра и богата наша планета, одни лишь морские ее глубины могут предоставить человеку такое изобилие сокровищ.

Дары Нептуна, седобородого старца с трезубцем… А может, вон того стоящего у кромки воды рыбака? Разгрузив баркас, он стоит на песке, докуривая последними жадными затяжками папиросу, готовый вот-вот прыгнуть на качающуюся палубу и уйти опять на месяцы в море. Крепко сколоченный, с бронзовым лицом, с короткими пружинными ногами, один из тех, что составляют трехмиллионную японскую армию тружеников моря. День за днем ведут они отчаянную борьбу, отвоевывая богатство морских пучин. И для того чтобы это несказанное изобилие хлынуло на берег, нужна их твердость, их мужество, их руки, загорелые, огрубевшие, не боящиеся тяжкого труда, холодного секущего ветра и ледяной воды, руки, великим гимном которым и был этот рыбный рынок, этот необыкновенный кусочек японской столицы.

С первыми лучами солнца становится все громче приглушенный раньше шелест голосов. Рыбаков становится все меньше, зато стремительно растет толпа покупателей.

Где-то справа раздается сухой щелкающий звук, и сразу же за ним вскидывается нарастающий гул толпы. Начинается аукцион.

Но как ни интересно нам было увидеть его, сделать это, даже присутствуя совсем рядом, оказалось не просто. Плотная толпа оптовых скупщиков окружала главного оценщика аукциона. С великими трудами мы со своими аппаратами и кинокамерами добрались до перевернутых корзин из-под рыбы, которые неожиданно оказались великолепной трибуной.

Аукцион шел уже полным ходом. В центре круга на помосте с деревянным молотком подпрыгивал и что-то громко кричал бронзово-загорелый невероятно подвижный коренастый человечек. Внешне он был похож на бывалого моряка, проведшего полжизни в море. Кожаная куртка, надетая на матросскую шерстяную робу, маленькая кепка с крошечным козырьком, надвинутая на самые глаза, деревянная прокуренная трубка, небрежно торчащая из кармана, и грубый рокочущий бас — ну, настоящий мореход из Зурбагана, оживший образ фантастической страны Александра Грина.