Кнут слышал перебор гитарных струн и успокаивался, потому что понимал: пока он слышит игру Матиаса, тот находится где-то рядом.

Когда Матиас возвращался и вынимал Кнута из ящика, гитары больше не было видно, и это огорчало Кнута.

— Мне и раньше было тяжело уходить сразу после работы. Я играл на гитаре перед медвежьим вольером. Близкие ждали меня дома, но я не хотел к ним. Можешь ли ты понять это? Наверное, нет.

Когда поблизости были другие люди, Матиас говорил мало. Оставаясь с Кнутом наедине, он рассказывал о себе гораздо больше.

Однажды Кнут заметил гитарный футляр, стоявший между письменным столом и стеной, и поцарапал его своими растущими коготками. Матиас позволял Кнуту играть с любыми предметами — ложками, ведрами, метлами, совками. Но музыкальный инструмент был ему так дорог, что он всегда держал его подальше от медвежонка. Как тот ни старался проникнуть под поверхность футляра, волшебный ящик не открывался. Алюминиевый ключик, который требовался для этого, лежал в другом ящике. Если бы Кнуту выпал случай коснуться гитары, его зубы непременно сыграли бы на ней чарующую мелодию. Даже Матиас с его тоненькими ногтями умудрялся извлекать из гитары музыку. Как волшебно она зазвучала бы, если бы по ее струнам прошлись когти медвежонка?

Кнут не помнил, когда в его жизни появилась музыка. Когда медвежонок понял, что у него есть слух, он уже находился в бесконечном потоке звуков. Эта музыка, которая началась еще до его рождения, не прервется и с его смертью. Гитарные мелодии были лишь частью звукового ансамбля зоопарка. Постепенно Кнут запоминал звуки, повторявшиеся изо дня в день: лязганье, с которым Матиас вытаскивал кастрюлю из кухонного шкафа, сменялось шумом, с которым разъединяются две резиновые поверхности. Так открывалась дверца холодильника. Далее следовала цепочка звуков, тон которых поднимался все выше. Их издавало молоко, выливаемое в кастрюлю. Во время готовки в игру включались новые музыканты. В металлическую миску насыпали порошок, его мешали ложкой, грохоча по стенкам миски. Наконец ложка решительно стучала по краю миски. Маленькая симфония под названием «Питание для медвежонка» завершалась. Воодушевление Кнута от прослушанной музыки выражали не слезы, а слюна. Кнут запоминал серии шумов, если те повторялись часто. Он отличал шаги Матиаса от шагов других людей. Едва Матиас выходил из комнаты, медвежонок весь обращался в слух и не успокаивался, пока Матиас не возвращался. Тем временем Матиас ночевал у него все реже. Крайне скверное нововведение. Вечером он давал Кнуту последнюю порцию молока, укладывал медвежонка в угол ящика вместе с мягкой игрушкой, накрывал одеялом и уходил, но не с гитарой, а с кожаной сумкой. И не возвращался до рассвета.

Ночами без Матиаса молочную вахту нес другой мужчина. Кнут больше не был младенцем и мог получать молоко не только от своей матери Матиаса. У его заместителя были пухлые щеки и чрезвычайно теплые руки. Кнуту нравилось, что от этого человека слабо пахнет маслом. Медвежонок выяснил, что и в отсутствие Матиаса может сытно питаться и приятно проводить вечера, однако слабый намек на страх не покидал его. Собственно говоря, Кнуту следовало бы радоваться, что его навещает не один, а сотни людей, которые умеют поить его молоком, но медвежонок был зациклен на Матиасе. Всякий раз, слыша его приближение, Кнут принимался как одержимый царапать когтями стенки ящика.

— Стой! Что ты творишь? Ты порвал снимок своих родителей. Он висел здесь еще в те дни, когда ты ничего не видел. Я специально купил тебе фотографию Тоски и Ларса. Понимаешь? Это твои родители!

Снимок был безнадежно испорчен. Матиасу пришлось выкинуть его в мусорное ведро. Кнут был потрясен, потому что никогда толком не всматривался в эту фотографию. Слишком поздно. Откуда ему было знать, что какой-то клочок бумаги олицетворяет его родителей? Кристиан заметил, что Кнут выглядит тревожнее, чем обычно, и сказал Матиасу:

— По-моему, Кнуту одиноко, потому что у него теперь нет снимка. Может, повесим на его место фотографию вас двоих? Ты держишь Кнута на руках и поишь его молоком из бутылки. Я считаю, приемные родители важнее биологических. Журналисты, конечно, уже сделали кучу снимков, на которых ты прижимаешь Кнута к груди, как Мадонна младенца Христа.

— Хватит издеваться! В кои-то веки я могу позволить себе вечером пойти домой. Семья снова довольна, — ответил Матиас и погладил Кнута по голове.

Слово «семья» встревожило Кнута, будто эхо грядущей беды.

Каждое утро медвежонок слышал пение и чириканье птиц, которые радовались тому, что мрак отступил, а солнце вышло на работу. Крылатые существа опасались, что не сумеют найти себе завтрак. Иногда на более слабых нападали более сильные, и слабые с пронзительными трелями улетали в небо. Кнут не видел птиц, но их щебетание было достаточно красноречивым, так что он мог вообразить, какие драмы происходят в повседневной птичьей жизни.

Некоторые дерзкие птицы время от времени заглядывали в комнату Кнута. Их всех называли птицами, но объединяло их только то, что они имели крылья. Воробей, коричневая смесь из скромности и суетливости, черный дрозд с его ненавязчивым юмором, бело-черная сорока с оперением, отливающим синим цветом, и голубь, который при каждом удобном случае повторяет: «В самом деле? Как интересно! А я и не знал». Кнут слышал бесчисленные птичьи голоса и думал, что внешний мир кишит птицами. Почему у Кнута, Матиаса и мыши нет крыльев? Будь у Кнута крылья, он полетел бы прямо к окну, чтобы выглянуть наружу.

Когда Матиас вытаскивал медвежонка из ящика, тот чувствовал себя так, будто его освободили из плена. Но медвежонок больше не желал довольствоваться этой маленькой свободой, потому что все отчетливее ощущал жизнь за пределами привычного мирка. Он хотел выбраться из комнаты.

— Наглеешь с каждым днем, — говорил Матиас, но это не было правдой.

Кнут просто не мог удерживать свои конечности на месте, потому что внешний мир дергал за них. Медвежонок начал скрести дверь, будто испугавшись чего-то. Матиас ничего не понял, стал бранить его. Кнут не хотел разговаривать о внешнем мире, ему требовалось срочно познакомиться с ним, а уж потом разочароваться в нем. А пока приходилось пользоваться методом, который помогал его душе выбираться наружу, — слушанием. Слышимый мир был настолько просторным и красочным, что видимый мир не мог затмить его. Возможно, дело было в силе музыки, о которой иногда с гордостью говорили гомо сапиенсы. Кристиан упоминал, что дома играет на пианино. Он называл это хобби.

— А если играю слишком долго, все мои домашние надевают беруши и прячутся в самый дальний угол дома. У тебя в семье как с этим? — спросил Кристиан своего коллегу с гитарой.

— Мне никогда не хотелось играть на гитаре дома. Не думаю, что мои будут возражать, но я предпочитаю играть в одиночестве. Дело не в музыке, а в удовольствии от одиночества.

Кнут едва не задохнулся при слове «семья». Это был отголосок битвы, в которой ему не одержать победу.

Медвежонок любил птичье пение и гитарную музыку, а вот звон церковных колоколов по воскресеньям терпеть не мог. Уже при первом ударе колокола он запрокидывал голову и закрывал ее лапами, чтобы защититься от звука. Затаив дыхание, он ждал последнего удара.

— Ты что, язычник? — спросил как-то Кристиан и рассмеялся, точно монета, упавшая на каменный пол. Затем добавил с серьезным видом: — Медведи! Да, точно. Тевтонцы поклонялись им наряду с волками, и Церкви приходилось бороться с ними, чтобы утвердить свое господство. И по сей день церковные колокола звонят, чтобы изгнать внутреннего медведя из наших сердец.

— Правда, что ли? — скептически хмыкнул Матиас.

— Я читал немало книг на эту тему, — рассеянно ответил Кристиан.

Его внимание уже переключилось на что-то другое. Он быстро сложил вещи и отправился домой.

По воскресеньям Матиас и Кристиан тоже приходили на работу, причем в эти дни Кристиан осматривал Кнута гораздо быстрее, чем в другие. Матиас тоже старался закончить дела к полудню. Дальше за Кнута отвечал работник, от которого приятно пахло маслом.