— Мышь! — вскричал он, после чего бережно положил Кнута на дно ящика и замахнулся на мышонка палкой, но тот уже давно шмыгнул в дыру в стене.
— Кристиан, из этой норы только что выбегала мышь, — обратился Матиас ко второму мужчине, который как раз входил в комнату. Так Кнут узнал, что второго человека зовут Кристиан.
Кристиан улыбнулся, слегка прикусив нижнюю губу, и произнес:
Не только гомо сапиенсы, но и мыши интересуются белым медвежонком.
Кнут сообразил, что живые существа с удлиненными пальцами называют себя «гомо сапиенс».
Во время своих ежедневных посещений Кристиан придирчиво осматривал медвежонка. Сперва он взвешивал Кнута, и результат взвешивания превращался в число с запятой посередине, которое записывалось в специальную тетрадь. Затем Кристиан совал пальцы медвежонку в рот и светил там фонариком. Глубоко в горле обитало животное под названием «икота». Всякий раз, когда рот раскрывался слишком широко, икота выбиралась наружу. Появлялся запах молока, но он не был сладкособлазнительным и имел мерзкий привкус. Кристиан совал в ухо Кнута что-то холодное, ловкими пальцами приподнимал его веки, ковырялся в анусе, ощупывал лапки и когти.
— А вот гомо сапиенсы не ходят на медосмотр каждый день, — сказал как-то Кристиан, иронично улыбаясь краешками губ.
— Я ни разу не был на осмотре с тех пор, как устроился работать в зоопарк, — поддакнул Матиас.
Кнуту было понятно и приятно все, что делал Матиас. Он давал медвежонку вкусное молоко, играл с ним, гладил животик. Кристиан же то и дело причинял Кнуту боль своими действиями, смысл которых оставался для медвежонка загадкой. При Матиасе Кнуту разрешалось играть с любыми предметами, например с ложкой, которую Матиас иногда случайно ронял на пол. Кнут хватал ее, и Матиас позволял ему побороться с металлическим приятелем. А вот Кристиан никогда не оставлял свои инструменты Кнуту. Он ничего не ронял, никогда не играл, выполнял свои странные дела и уходил. Тем не менее у Матиаса и Кристиана имелось много общего. Оба были высокими и такими худыми, что их кости явственно проступали под кожей. Поскольку руки обоих мужчин были покрыты волосками, Кнут долгое время считал, что их тела тоже волосатые, но позже выяснил, что это не так.
В отличие от Матиаса, Кристиан не носил бороды и всегда был в белом халате. При этом оба ходили в одинаковых штанах из грубого синего материала, за которые легко цеплялись когти Кнута.
— Опять пролил молоко на джинсы, — со стоном говорил Матиас.
— Жена будет ругать, — усмехался Кристиан.
— Я сам стираю свою одежду. К ней столько звериной шерсти липнет, что ее нельзя класть в стиральную машину вместе с детскими вещами. Так говорит моя жена.
— Нелегко тебе приходится.
— Я пошутил. Ничего подобного она не говорит.
— Да понял я. Мы ведь с ней знакомы. Она у тебя не только красивая, но и, как бы это выразиться, характер у нее золотой.
Кристиан двигался быстро, но, в отличие от мыши, не был проворным от природы. Он вечно торопился, делал все поспешно и шевелился крайне энергично. Терпеливостью он не отличался. Однажды во время осмотра Кнут был не в настроении и упорно цеплялся за края чаши весов. Когда Кристиан потянул Кнута за лапы, тот рефлекторно укусил его за палец. Кристиан закричал и уронил медвежонка на пол.
— Он меня укусил!
Голос Кристиана звучал выше, чем обычно.
— Сегодня наш наследный принц не в духе. Он не позволит нам делать с собой все, что вздумается, — ровным тоном произнес Матиас и погладил Кнута по голове.
Кристиан сел на стул, чего почти никогда не делал прежде. Постанывая, начал беседовать с Матиасом о том и о сем, время от времени поглядывая на Кнута. У медвежонка впервые появилась возможность внимательно рассмотреть лицо Кристиана и обдумать увиденное. Светлые волосы коротко подстрижены, каждый волосок примерно такой же длины, как щетина на щетке, которой Матиас подметает пол. Во рту Кристиана сверху и снизу белели квадратные зубы, но он никогда и ничего не ел в присутствии Кнута. Кожа чистая и гладкая, тело твердое, хоть и покрыто аппетитным тонким слоем жира. Когда он говорил, его губы горели огненно-красным. Волос вокруг его рта не было.
Кожа и волосы Матиаса выглядели сухими. Его лицо было тусклым, как будто к нему плохо приливала кровь.
Настал день, и эпоха, в течение которой в комнату Кнута входили только эти два человека, подошла к концу. Ежедневно появлялись новые лица, источавшие новые запахи пота, аромат цветов или дымный смрад. Большинство незнакомцев засыпали Кнута и Матиаса вопросами и вспышками. Матиас болезненно щурился и смотрел на фотографов со страдальческим выражением лица. Иногда он поднимал руку, чтобы защитить лицо от людей с фотоаппаратами в руках.
Матиас не был силен в ответах на вопросы, звучавшие из уст этих людей. Когда он пытался найти ответ, его губы шевелились, но звук не шел. Кристиан вставал перед камерами и поражал вопрошавших умными словами, будто хотел защитить Матиаса.
Кстати, обращаясь к Кристиану, люди произносили слово «доктор».
С каждым днем тело Кнута весило все больше, и голод рос вместе с ним. Слово, которое гордо произносил Кристиан, — «развитие», вероятно, относилось к этим изменениям.
Когда все посетители и Кристиан покидали помещение, Матиас в изнеможении садился на пол, опустив голову, и обхватывал руками колени. Кнут клал лапы на колено Матиаса и с беспокойством обнюхивал его бороду, губы, ноздри и глаза.
— Ты, никак, решил, что я подстреленная мать-медведица, которая рухнула наземь? Не волнуйся! Все нормально. Это была не пуля, а вспышка. Меня так просто не убить, — говорил Матиас и морщил лицо непонятным для медвежонка образом.
Кнут рос день ото дня, а бедняга Матиас все уменьшался. Однажды Кнута осенила мысль: а может, молоко вытекает из тела Матиаса? А может, ему приходится с мучением выдавливать из себя капли этого молока? Чем больше пил Кнут, тем меньше и суше делался Матиас.
Число посетителей увеличивалось, хотя к Кнуту допускали далеко не каждого журналиста. Иногда Матиасу становилось настолько невмочь, что он убегал в угол комнаты и стоял у стены опустив голову. Он хотел бы стать невидимым. Гости старательно записывали слова Кристиана в блокноты, украдкой посматривая на Матиаса. Под конец они подходили к застенчивому человеку и просили разрешения сфотографировать его. Почему-то СМИ было недостаточно делать снимки одного Кристиана. Матиас неохотно брал в одну руку бутылку с молоком, другой прижимал Кнута к груди и недовольно смотрел в объектив камеры. Кнут чувствовал дрожь тонких пальцев Матиаса, слышал океанские шумы в его кишечнике. Низ живота Кнута присоединялся к ним и тоже начинал рычать.
Глаза Матиаса страдали светобоязнью, он мигал уже при малейшей вспышке. Напротив, Кнута нельзя было ослепить. Даже если вспышки обстреливали их много раз подряд, мягкая темнота его зрачков оставалась неизменной.
Первый посетитель звался журналистом, второй — тоже журналистом. Неудивительно, что и третьего назвали журналистом. Кнут вскоре понял, что журналистов много, а Матиас и Кристиан уникальны.
Что все-таки означал этот таинственный ритуал фотографирования? Один из журналистов упоминал культ медведя, бытовавший у этнических меньшинств айну и саами. При словах «культ медведя» Кнут представил себе церемонию, в ходе которой люди окружают медведя и фотографируют его со вспышками, чтобы заморозить мгновение на века.
— Ты меня поражаешь, Матиас. Днем ты у Кнута, ночью ты у Кнута! На такое самопожертвование не всякий пойдет, — восхищенно качал головой Кристиан.
— А как еще я смогу поить Кнута молоком каждые пять часов, если уйду отсюда ночью? — равнодушно отзывался Матиас.
— Что по этому поводу говорит твоя жена? Моя вот угрожает мне разводом всякий раз, когда я работаю сверхурочно.
Кнут верил, что Матиас всегда будет с ним день и ночь. Но однажды медвежонок заметил, что иногда двуногий тайком покидает помещение. Медвежонок выпивал вечернее молоко, наступало время сна. Голоса гомо сапиенсов замолкали, зато голоса других зверей становились все громче. Словно воодушевленный их перекрикиванием, Матиас доставал гитару из черного ящика, который дожидался своего часа возле стола, и выходил с инструментом за дверь. Кнут хотел проснуться и пойти вместе с ним, но сон останавливал его. Ушки медвежонка не дремали, а остальные части тела пребывали во сне.
