Идеальное, согласно Ильенкову, — и это, конечно, отличает его как материалиста от русских религиозных философов Серебряного века — существуете за пределами материального мира, а в самом материальном мире. Искать его нужно не в сфере религиозного опыта и духа, а в самой жизни, в сфере культуры. Традиционное для русской религиозной и идеалистической философии пренебрежительное отношение к материальной стороне жизни Ильенков стремился преодолеть не принижением духовного, а, наоборот, возвышением материального до уровня духовного, в чем, собственно, и усматривал суть общественно-преобразовательной деятельности человека. «"Идеальность" — это своеобразная печать, наложенная на вещество природы общественно-человеческой жизнедеятельностью, это форма функционирования физической вещи в процессе общественно-человеческой жизнедеятельности. Поэтому-то все вещи, вовлеченные в социальный процесс, и обретают новую, в физической природе их никак не заключенную и совершенно отличную от последней "форму существования", идеальную форму»[118]. Не трансцендентный мир или трансцендентальный разум образует с этой точки зрения сферу идеального и духовного, а общественно-преобразующая деятельность человека, как она дает о себе знать в предметном мире культуры. Я далек от мысли считать такую постановку вопроса личным открытием Ильенкова, но он обладал способностью читать и комментировать тексты Маркса в соответствии с их не только буквой, но и духом, в полном согласии с тем, что в них написано, а не вычитано в угоду расхожей точке зрения или политической конъюнктуре.

Не превосходство материального над духовным, а их примирение, синтез на базе «общественно-человеческой жизнедеятельности» — вот что Ильенков воспринял от Маркса и попытался внести в русскую философию, повернув тем самым ее проблематику в сторону не потусторонней, а земной жизни человека. При этом он отказывался видеть в таком повороте переход на позицию позитивистской науки с ее некритической фетишизацией наличной действительности. Позитивизм не видит в вещи ничего, кроме самой вещи, не обнаруживает за ее внешней предметностью никакого идеального начала, никакой человеческой субъективности и универсальности. Но тогда утрачивается и какая-либо историческая перспектива развития. Мир предстает как процесс трансформации обезличенных, овеществленных социальных структур и институтов, как совокупность лишенных человеческого содержания и присутствия квазиприрод-ных объектов. Из него испаряется все идеальное и духовное.

Антитезой этому миру может быть только сам человек, взятый в аспекте своего не биологического или психического, а общественноисторического бытия, т. е. как свободно действующий и мыслящий субъект истории. Именно такого человека и защищал Ильенков в борьбе с «некритическим позитивизмом» буржуазной философии. Он, разумеется, — не враг цивилизации, но отказывался видеть в ней последнюю истину человеческого существования в мире. Глубинный пафос его философии — защита культуры, человеческого духа перед лицом обезличивающей и обездуховляющей власти цивилизации, нашедшей свое отражение в позитивистской науке. В таком качестве он, конечно, — не просто марксист, но и типично русский философ.

Теперь понятно, почему власть, декларировавшая на словах свою приверженность марксизму, была столь неблагосклонной к Ильенкову. Она и сама была позитивистской, «буржуазной» по своему менталитету, ориентированной на чисто внешние и абстрактные — технико-экономические и великодержавные — цели развития, но никак не на цели культуры — свободного развития человеческой личности. Человек для нее — орудие в руках государства, эффективный работник или во вторую очередь потребитель, но не духовно самостоятельное существо. Это еще не буржуазная цивилизация в чистом виде с ее предельной рационализацией жизни, но нечто, приближающееся к ней. Ильенков остро чувствовал антигуманную, бездуховно-утилитарную сущность системы, ее, если угодно, механистическую природу, равнодушную к каким-либо проявлениям человечности, но объяснял это не ее социалистичностью, а, наоборот, ее разрывом с социалистическими целями и идеалами, нарастающими в ней элементами «буржуазности». Живи он при капитализме, он чувствовал бы то же самое и, может быть, еще резче. И сегодня, будь он с нами, расхождение между нынешними рыночными реформаторами и прежними номенклатурными партократами воспринималось бы им как менее значительное явление по сравнению с чуждостью тех и других культуре и духовному развитию.

В моем изображении Эвальд Васильевич предстает, похоже, как последний марксист-романтик, рыцарски отстаивающий высокие и гуманные идеалы культуры в мире, где все большую силу набирают идолы цивилизации. Но таким, как мне кажется, он и был в действительности. И как русским дореволюционным философам не удалось сдержать напор этой цивилизации или хотя бы облагородить ее посредством христианских ценностей (в русской революции, которая смела их, цивилизация предстала в своей самой грубой, варварской, языческой форме), так и Ильенков не смог посредством диалектической логики предотвратить победу буржуазно-рассудочного «духа» в теории и на практике. Где они сегодня — его ученики и поклонники? Кого можно назвать продолжателем его дела? Иных уж нет, другие соревнуются на ниве изобличения научной несостоятельности марксизма, третьи давно сменили диалектического журавля на позитивистскую синицу и прилагают все силы для утверждения «буржуазного духа» в общественном сознании.

Эпоха возвышенного гегельянски-марксистского донкихотства закончилась, началась эпоха меркантильно расчетливых, буржуазно рассудительных Санчо Панса. Этим уж точно никакая диалектика не нужна (как, впрочем, и культура). В стране, не прошедшей до конца стадии цивилизации (или, проще, капитализма), марксизм или близкая ему по духу философия заведомо обречены: они либо вырождаются в пошлую и вульгарную официальную демагогию, либо замыкаются в «чистом творчестве» своих отдельных честных и преданных последователей, каким, собственно, и был Ильенков. К сожалению, такое творчество оказывается часто далеким от жизни, теряет связь с ней, обретает налет сектантства. Ильенков и производил впечатление человека «не от мира сего». Он был подвижником учения, не просто вышедшего из моды, но оказавшегося преждевременным в исторических обстоятельствах своей страны. Можно видеть в нем человека, отставшего от времени, я же вижу в нем того, кто разошелся с ним, пытаясь слишком далеко заглянуть в будущее. Потому и оказался он в непримиримом конфликте с настоящим.

Своей жизнью и судьбой Ильенков как бы знаменует конец марксизма в России. Конец, но не смерть. России сегодня марксизм действительно не нужен — не те цели она ставит перед собой, не те задачи решает. Спекуляции на почве марксизма, скрывающие его действительную суть и преследующие чисто политические цели, можно наблюдать и сегодня, но они не имеют ничего общего с тем, что искал и ценил в марксизме Ильенков. Когда-нибудь этот поиск, если России суждено выжить, несомненно, будет продолжен в новых условиях и обстоятельствах, пусть и в измененном виде. Рано или поздно людям все же придется задуматься о культурных и человеческих последствиях той цивилизации, к которой они сегодня так стремятся. И тогда они вернутся к тому, что сделал Ильенков в философии, чтобы не только помянуть его имя добрыми словами, но и продолжить то, что он когда-то начал.

Я с большой симпатией отношусь к автору критической статьи обо мне Борису Славину[119]. Надеюсь, и он не испытывает по отношению ко мне негативных чувств. Разделяю вместе с ним принцип, которым, как мне кажется, он руководствовался при написании своей статьи, — «истина дороже дружбы». Думаю, ему близок и другой принцип — «истина рождается в споре». Спор позволяет приблизиться к истине, после чего только и можно судить о том, кто из спорящих ближе к реальности.