Егор не мог нарадоваться и вторил другу, нахваливал ее на все лады. Вполне искренне нахваливал. Только в глубине, где-то на донышке, шевелилась муть, отстоявшаяся и оставшаяся там после собственной неудачи, и Сонечка муть эту непонятным образом задевала. Егор не сразу понял, как это получается, но постепенно связь определилась… Мутноватым пятном замаячила тень Женьки… Тень была отброшена на Лялю, а сейчас и на Сонечку — ведь Сонечка появилась тут в какой-то мере и по его воле. Не имея ничего против этой девушки, даже вовсе ни с какой стороны не находя у нее изъяна, а зная только хорошее и благое действие ее на друга, Егор краешком души все-таки ей не доверял. Он подозревал, что Женька, хоть отдаленно, все ж не мог как-то не задеть ее… Не в прямом даже смысле задеть, а в том смысле, что он косвенно, через третье лицо, не выбрал бы, не способствовал бы появлению здесь девушки во всем ему противоположной. Значит, Сонечка не противоположность ему, то есть в чем-то сходна… И даже такого почти ни на чем не основанного вывода Егору было достаточно, чтоб засомневаться, хотя все говорило против всяких сомнений.
Что ей от Алика? Что он мог дать? Чем мог понадобиться? И если б он ей нужен был для чего-то, она очень скоро добилась бы всего, потому что Алик сразу растаял. Но, с другой стороны, и сам Егор Ляле ничем не был нужен, а все ж она с а м а не порывала с ним… Не уйди он, они, глядишь, виделись бы и она продолжала бы рассказывать о своих приключениях…
Рассуждая таким образом, Егор запутывался в противоречиях, мрачнел и невнимательно слушал восторженные слова друга. В конце концов Алик заметил это и заставил Егора обо всем рассказать. Сомнения его Алик напрочь сразу же отбросил и всякие параллели между Сонечкой и Лялей разорвал. Он высказал мысль, что Ляля Егора не любила никогда, просто дружила с ним, и только, и ее исповедь как раз говорит об этом — она ему как другу все рассказала. Если б она любила, никогда бы с ней ничего подобного не случилось. Сонечка же выказала Алику свое чувство, и теперь совершенно неважно, что у нее было раньше, вся ее прошлая жизнь переиначивается нарождающимся чувством.
И в злой гений Женьки Алик нисколько не верил. Женька талантливый и практичный человек, он талант свой выжмет на двести процентов благодаря практичности. Чего ж тут плохого? Хуже, когда талант погибает из-за непрактичности… Женька блестяще сдал экстерном за десятилетку, блестяще сдал в институт и поступил, куда хотел, сразу, без всяких раздумий и проволочек. Разве плохо? А что к женщинам циничен, так это — просто молод, не успел еще влюбиться — играет плоть, и он потакает своей плоти, потому что может потакать.
Возразить Егору нечего… Он согласился с Аликом, хоть и остался в глубине души при своем мнении. Себе он практичности такой не желал и никогда бы ее не взял, не поднял бы, если б нашел на улице. Тут вставала грань, отделявшая его от Женьки, но рассказать даже Алику об этой грани Егор не мог; не потому, что опасался непонимания — просто не мог, не хотел об этом говорить, не находил слов. Он слушал друга, и самый голос его оживший, вдохновенная защита Женьки ему нравились — Егор видел, что Алик поборол кручину, и радовался этому.
Они пили кипяток со сгущенкой, прикусывали свежий хлеб, и чувство пира все разрасталось, и мрачные мысли сами собой отступали, освобождая место ровному и крепкому настроению.
45
И даже теперь не очень верилось… Теперь, первого октября, в день начала занятий… Егора еще заполняло недавнее событие, казавшееся невозможным после холодного отказа…
Было так. Он пришел в приемную комиссию. Секретарша «вам отказано» сидела обложенная списками. Она Егора узнала сразу — он спросить не успел, уже ответила: «Вы приняты». Ему показалось: стол с секретаршей пополз куда-то в сторону… Попросил посмотреть список. Секретарша с притворным равнодушием протянула. Егор суеверно и недоверчиво пробежал фамилии до своей буквы… Всего четыре на нее… А его нет… Нет его… Вот и сбылось суеверие, недоброе чувство темное… Побежал дальше — может, машинистка пропустила и напечатала в самом конце.
Нет!.. Нет!..
— Нет меня, — с трудом сказал Егор.
Как же понимать секретаршу? Если пошутила, то глупо и жестоко. Если спутала его с кем-то, от этого не легче… Сейчас, верно, начнет извиняться, оправдываться…
— Что вы мне говорите! — Секретарша посмотрела список, нахмурилась… Открыла ящик стола, порылась в бумагах. — Тут у меня документы, кому отказано. Ваших нет… Да я прекрасно помню, что вы приняты.
И вошел тот, с нашивкой тяжелого ранения, что собеседовал с Егором.
— А-а-а, Пчелин… Ну, поздравляю! Принят, принят. Как нет? Ты панику не разводи. Где список? Это ж основной, а ты в дополнительном. — Порылся в бумагах. — Вот, смотри.
Егор увидел свою фамилию, но все еще не верил ни глазам, ни славному этому человеку, стоявшему рядом, грузно опираясь на палку.
В воротах встретил Гену Казарина, и они вместе пошли к зданию института во дворе, где была Большая аудитория.
Перед высокими ступенями входа почти сплошь — девушки.
Небольшой кучкой поодаль — фронтовики. Есть в них обособленность и несовместимость со щебетом и видом собравшихся тут вчерашних десятиклассниц.
Гена к ним подтолкнул Егора.
— Эге, командир расчета прибыл с ординарцем! Можно начинать.
Это один из фронтовиков заметил Гену, и все обернулись.
Хоть разница года в два-три, Егор почувствовал себя среди них чужаком и не решился подойти вплотную.
Было их не больше десятка, все инвалиды. Крепкий махорочный дымок повис в безветрии. Они продолжали негромкую свою беседу о фронтах, городах, безвестных деревнях, где довелось воевать. И когда оказывалось, что кто-то участвовал в тех же боях, оживлялись, припоминали подробности.
Среди них сразу и особенно виделся высокий моряк, человек удивительной складности и красоты. Он был на голову выше остальных. И лицо. Отточенное какое-то лицо: все линии четки и ясны. Даже бледность ему шла. Бледность эту и светлые волосы оттеняли форменная фуражка и черная шинель.
Именно таким представлялся герой-моряк… И немного не по себе от того, что представление совершенно точно воплотилось.
Егор первые мгновения не мог оторвать глаз от него. Понимал, что глупо так пялиться, но все смотрел и побаивался немного, потому что не мог представить, как поведет себя этот человек, опасался, не разрушит ли он очарования первым же словом или жестом.
Моряк молча слушал разговоры, изредка затягиваясь папиросой, и папироса тоже отделяла его от окружавших, дымивших махорочными самокрутками.
И вдруг раздался его голос, негромкий, но сразу перекрывший разговор. И, услышав только тон этого голоса, Егор понял и обрадовался, что внутренне моряк строго и точно соответствовал первому внешнему впечатлению.
Он задумчиво, с мечтательностью какой-то отстранил разговор о фронте и начал вслух думать о том, что сейчас со всеми с ними происходит, и как тут быть… Школу окончил в сороковом году, все с тех пор перезабыл — и сегодня просто в растерянности, в удручении… Новая жизнь начинается, а он вовсе к ней не готов… Стоит, ждет звонка — и поджилки дрожат, волнуется больше, чем перед атакой. Там все ясно было: прорвать, выбить, занять… А тут… Ну, чего тут? Знания растерял, от учебы отвык… Придем сейчас на лекцию… На л е к ц и ю — слово-то какое…
Он махнул рукой, и только тогда обнаружилось, что кисть беспомощно загнута вовнутрь, почти прячется в рукаве шинели. Моряк взял ее левой рукой, распрямил и пошевелил пальцами.
— Писать могу… Вот и все мое вооружение. Больше нет ничего. — Улыбнулся растерянно, оглядел остальных. — А как пехота думает?..
Замялись ребята, гуще задымили. Что говорить, прав морячок… Воспоминаниями о фронте они, сами не очень-то сознавая, прикрывали собственную растерянность, а этот разом раскрыл всё.
Лишь один не согласился, наскочил, поправляя пустой рукав, заткнутый за пояс шинели:
