Этот деланно-равнодушный голос: «Вам отказано». Слова эти мертвые: «Вам отказано». Секретарша явно упивается впечатлением, произведенным на него. Старается говорить безразлично — и не может скрыть злорадства. Почему?.. Чем он ее обозлил?..
Потом случайная встречах Верой. Он знал — у нее двадцать четыре очка, был уверен — принята. И Вера сказала: «Мне отказано». Больше ни слова — исчезла в коридорной полутьме.
В тот день после «вам отказано» Егор пошел болтаться по городу один. Взять сразу документы назад не смог — сил не хватило. Только часа через три вернулся в университет — все покончить. Перед дверью приемной комиссии еще издали заметил оживление; подумал — документы раздают. Остановился перед стайкой полузнакомых девиц, щебетавших о каком-то «дополнительном наборе». Заметив его, одна из них почти закричала: «Молодой человек, бегите в комиссию!»
Ошарашенный Егор вошел в комнату, где недавно услышал «вам отказано», и та же самая секретарша нетерпеливым жестом его подозвала. Оказалось, обнаружился недобор и все дела рассматриваются заново. Есть шансы… Прийти через два дня…
И вот сегодня утро третьего дня.
В ушах еще раздирающее «А-а-а-а!» из ночного кошмара Завьялова, в каждом сне заново переживающего фронт. И тяжесть на душе… И сливается она с тяжестью ожидания, с неизвестностью.
Егор трудно собрался.
Бабушка мышкой суетилась, крестила исподтишка, шептала что-то.
Поплелся к метро.
За площадью на стене — газетная витрина. Сегодня что-то народу много толпится, не сразу долезешь. Главное узнается из возгласов, из отрывочных слов.
— Таллинн наш! Эх, мать честная, — Таллинн!
За Таллинн вчера был салют: 23 выстрела из 324 орудий. Без газеты известно. Кто это удивляется?
— Союзники восточней Аахена вышли…
— Гитлер-то, гад, в бронепоезде поселился — боится, сволочь…
— Американцы с немцами братаются… Ну и ну…
Вклинился в очередь, медленно, тремя рядами двигавшуюся от первой страницы к последней, просмотрел газету, порадовался хорошим вестям, и радость эта жила самостоятельно, независимо от того, что на душе тревожно и плохо.
Дополнительный набор… Шансы… Какие там шансы при двадцатке…
Почти насильно заставил себя идти к метро.
Если не примут, куда теперь? Конец сентября — прием везде закончен, даже в техникум не сунешься.
Из метро «Охотный ряд» пошел напрямик. Манеж, закамуфлированный облупившейся краской под три домика (грязно-желтые по краям и «кирпичный» в середке), нелепо громоздился в конце площади; осенние тучи придавили обшарпанное здание университета.
В темноте нащупал ногой чугунную ступеньку лестницы, поднялся на второй этаж.
Секретарша «вам отказано» приветливо сюсюкнула, что надо пройти собеседование. Оно будет в маленькой комнате за Круглым залом…
Где это Круглый зал?..
Перед дверью закуток. Егор прислонился к стене и стал ждать, перечитывая отцовское письмо. От письма в душе тоже неуют. Отец писал, что очень против университета. Если есть еще время, убеждал переправить документы в строительный и в который раз принимался хвалить свою профессию. Университет же, по его мнению, сулил учительство, и не более. Вот и выбирай, писал он, что лучше — возиться со школьниками или восстанавливать города… И о себе ни строчки. Даже «до свиданья» не написал. И подписался официально — фамилией…
А тут собеседование… Сколько ни беседуй, к двадцати очкам не прибавится… Какая-то надеждишка тлела, конечно. Если б совсем уж зря, не стали бы собеседовать, время тратить… Но это так, где-то в сторонке мелькало соображеньице.
С трудом дождался. Порывался уж уйти, взять документы…
Собеседование не затянулось… Дядька попался неплохой. У него нашивка тяжелого ранения и больше ничего — ни орденской планки, ни медалей… Сидит, оперевшись на палку, смотрит исподлобья. Сначала Егору не по себе, а потом выясняется, что мужик он добрый. Спросил: что читал? Егор рассказал. Собеседник незаметно как-то перевел на первый год войны разговор и, узнав, что Егор начинал на заводе, попросил подробней сказать… А какие тут подробности? Сказал, что недолго работал — заболел. Он что-то насчет инвалидности стал спрашивать — оформил ли инвалидность?.. Ужасный вопрос, от которого Егор немел… Ему еще в больнице врач говорил, что нужно оформить, и даже про пенсию что-то плел… Егор тогда просто испугался. В пятнадцать лет слышать такие стариковские слова страшно… И сейчас неприятно очень отвечать на вопросы эти… Нет, нет — ничего не оформлял… Трудовая книжка есть… Дома лежит. Собеседовавший улыбнулся, покачал головой и попросил завтра прийти в приемную комиссию.
44
Алик приподнялся, поздоровался и опять лег. В руке растрепанная книжка Уэллса и на столике тоже. Учебники убрал — значит, плохо себя чувствует.
Наталью Петровну сегодня утром неожиданно мобилизовали на трудовой фронт — уехала на две недели куда-то под Серпухов. Даже за хлебом не успела сходить. Такие, брат, дела.
У него щетина отросла. Видно, совсем неважно ему стало за эти дни, пока не виделись, — и побриться не сумел… Морщится от боли. Незаметно почти подергиваются губы, но Егор-то знает. И свои тревоги, неуверенность, плохое настроение отступают перед недугом Алика.
Но вот светлеет, приподнимается. Как дела? Что нового? Собеседование было?.. Ну-ну, и что же спрашивали? И кто спрашивал? Нашивка тяжелого ранения?.. И про что же он спрашивал? И ответил? Читал? Молодец. Молодчина ты, Егорий… По-моему, дело в шляпе.
Егор стал про письмо отца, насчет того, не попроситься ли в строительный…
— Ну дурак… Ну и дурачина ты, Егорий… (Ох, осколок, гад!) Какой еще строительный? Тебя приняли. Вот увидишь. Я уверен! — Побледнел, привалился к подушке. — О-о-о, дьявол… Капни двадцать капель из того пузырька…
Выпил лекарство, отдышался, спросил про Казарина — принят ли?.. Егор давно его не видел и ничего не знал. И пожалуй, хорошо, что не знал…
Потом взял карточки и пошел к Разгуляю в булочную. Очередь была не очень, но протолокся все разно больше часа… А с хлебом просто повезло — белый, свежий — для Алика самый подходящий!
Возвращаясь из булочной, увидел в воротах медсестру Сонечку — стремительно как ласточка мелькнула. Выпорхнула и исчезла.
Алик не сказал, что ждет ее, и Егор удивился этой его скрытности. Сама собой всплыла горечь, оставленная Лялей, и сделалось жаль Алика с безнадежной любовью его… Решил ни словом не касаться, ничего не вспоминать, не упоминать… Если хочет скрывать, пусть скрывает…
Алик уже не лежал, а сидел в подушках.
— Егорий, Соня была! Соня! Сонечка! Мне совсем хорошо. Как вошла — сразу полегчало. А от укола я выздоровел! Сейчас встану, пообедаем — и заниматься! По расписанию сегодня алгебра. Хлеба достал? Ух, да это ж ситный! Настоящий ситный! Молодец, Егорий! — Нащупал шлепанцы, прошаркал к кушетке, сел, сдерживая одышку. — Там в шкафу, внизу, в уголке, — банка сгущенки… Мне нагибаться тяжело — достань. Устроим пир по этому случаю… Знаешь, Сонечка стала меня замечать! Ей-богу! Клянусь!.. После укола сейчас села здесь вот, рядом с кроватью, и посмотрела мне в глаза. Понимаешь, необычно посмотрела, не как медсестра, а по-особенному. Ну вот режь меня — так на больного не смотрят! А когда уходила, погладила меня по руке. — Алик долго рассматривал левую руку, чуть слышно счастливо смеясь, потом понюхал и поцеловал. — Ее духами пахнет. Эх, Егорий, ни хрена ты не понимаешь! Пойдем чайник ставить и пировать. Я голоден как сто волков!
Егор давно его таким не видел. Болезнь и невозможность окончить школу очень угнетали Алика. Он постоянно был не в духе и, когда они начинали свою любимую игру в чтение стихов, заводил самые мрачные мотивы из Гейне («Ах, как медленно ползет ужасная улитка — время, а я недвижим здесь лежу, влача болезни тяжкой бремя…»). У Егора настроение тоже не из лучших, но он пытался что-то повеселей вытащить («…ведь если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно?..»). И все равно просветления не наступало. Причина (Егор знал) крылась, помимо прочего, еще и в том, что вместо Сонечки приходила другая медсестра. Сегодня Сонечка первый раз вновь появилась — и сразу такой замечательный результат!
