Егор почувствовал, что столкнулся с барьером, за который не может заглянуть, не может понять, что за ним… Такой же барьер поднимался, когда входил Женька…

И теперь барьер этот отделил Лялю. И ведь раньше она не хотела туда попасть… Она и его предупреждала о Женьке… Да, оберегала. Значит, понимала, что туда, за барьер, не надо?..

Впрочем, что значит «надо», «не надо»? Разве  э т о  по желанию, по специально купленному билету?

Но возьмем другое… Да, другое. Как с ним было… Вот валился от голода… И тогда… Тогда… Ну, например, Алла… Да, Алла… Предложила бы… И кормиться за  э т о… К о р м и т ь с я… Нет. Лучше загнуться от голода.

А ведь Алла влечет? Да.

И пошел бы?..

Не пошел бы.

А капитан? Капитан другое. С капитаном у Егора нет барьеров, хоть он и обижает, путает с кем-то из своих знакомых…

А у капитана нет барьера с Аллой. У них совсем иначе. У них  н а с т о я щ е е. Это удивительно: жуирство, казавшееся новогодней пошлостью, стало  н а с т о я щ и м…

Так в чем же барьер? Чем разнятся они?..

Наверное, отношением к людям, к еде, к вещам…

Когда людей видят через еду и вещи, люди тоже представляются вещами.

И тогда все, кроме еды и вещей, исчезает как ненужное…

Похоть тоже вещь, она покупается как вещь или отдается как вещь…

А любовь — нечто туманное, неопределенное.

Реальность же вся в вещах. Практичный человек живет вещами и с вещами; потому что в них — полная определенность, ясность, четкость. С ними легко и просто. И Женька таков. Поэтому: что для Женьки Егор? Нуль. Ничего реального от него не получишь.

Отсюда барьер… Но ведь и с Алика он ничего не получит… Почему ж расположен?..

Но Ляля… Ляля… Может, женщины так всегда…

41

И наступил сентябрь, второе число. Экзамен в университете.

Из десяти тем Егор выбрал самую легкую: «Прогрессивные идеи Чернышевского в романе «Что делать?». Ну и повезло с этой темой! Чернышевского он прочитал еще в восьмом и несколько раз потом с удовольствием перечитывал. И огромная аудитория (какое странное слово для обозначения комнаты), где за длинными столами сидят абитуриенты (так и Егор теперь называется), сразу теряет неприветливость, холодность. Выходит, и мы кумекаем в университетских темах!..

Егор забывает про аудиторию и про полтораста человек, что вокруг (из них два десятиклассника и четыре инвалида войны, остальные — девушки), он видит лишь свой листок бумаги на облупившейся столешнице…

Даже легкий толчок не сразу его отвлекает. Это Гена Казарин, он сидит слева. У него по самые плечи нет обеих рук — он пишет зажав ручку зубами. Головой пишет сочинение. В самом начале Егор помог ему пришпилить листок двумя шильцами к столу и обмакнул ручку в чернильницу (к перу примотана ватка, чтоб дольше писало без обмакивания). Пишет Гена очень крупно — и страничка кончилась. Егор прикалывает другую и по его просьбе расстегивает пуговицы на воротничке — у Гены от волнения и напряжения лицо в испарине; подолом его гимнастерки Егор вытирает ему лоб и продолжает писать…

Они в дверях, когда входили в аудиторию, познакомились. Гена в ухо ему шепнул, чтоб помог, когда будет надо. Кругом одни девушки — просить их неловко. Егор увидел простодушное, доброе лицо его… Будто несчастье задело только руки, а лицо осталось, каким было… Конечно, поможет, обязательно. Не девчонок же просить… Так они оказались вместе. И на остальные экзамены вдвоем так и приходили.

42

Егор за сочинение получил «хорошо» и поэтому был допущен к истории, которую сдал, по своим предположениям, не меньше чем на «хор.».

Предположения эти он пришел проверить на другой день. Почему-то прежде ему попался конец Списка, и глаза выхватили:

«Царевская В. Г.»…

Он несколько раз перечитал.

А в памяти — дорога в школу и ученики, жмущиеся к обочине. По шоссе гонят коров и лошадей, едут заляпанные грязью грузовики и тракторы, подводы с узлами и мешками, тащатся беженцы… Все дальше на восток, мимо села… А они идут в школу… Идут, и не знают, что будет  з а в т р а… Впереди — стайка москвичей из интерната, и Вера среди них. Расставив руки, она вдруг задержала остальных, показала что-то поодаль, и те всей гурьбой вклинились в поток беженцев, перешли на другую сторону… Егор не мог понять такой причуды, прибавил шагу и, когда подошел к тому месту, где свернули девочки, увидел неподалеку страшный оскал мертвой лошади, брошенной на обочине… Через несколько дней вдоль шоссе валялось уже не меньше десятка павших лошадей, и на них никто не обращал внимания, так же как на сломанные машины, которые оттаскивали на обочину и бросали…

И после… Поздняя осень, дождик со снегом…

Егор зашел перед школой в библиотеку и увидел Веру. Она сдавала книги, но портфельчика с ней не было. Егор удивился, что нет портфельчика, — ведь скоро урок… Она обернулась и сказала печально: «Мы уезжаем через час». И пошла к двери. Егор лишь успел спросить: «Куда?» Она ответила: «На Урал». И с порога добавила еще: «До встречи в Москве». И слова ее показались горькими, несбыточными, они звучали горше, чем «прощай»… Немцы подходили к Москве.

И вот ее фамилия в списках. Егор не сомневался, что ее.

И тут же подумалось о Ляле, и какая-то искра, молния какая-то соединила все относившееся к Ляле с Верой… И он испугался, что все повторится… Хоть ничего не знал о Вере. В голове как гром прогремел. Захотелось поскорей уйти, не видеть Веру…

И когда все это промелькнуло, список взяла тонкая и уверенная рука. Егор не мог узнать этой руки. Поднял глаза…

Вера.

Она просматривала список и ничего вокруг не замечала. Нашла свою фамилию, нахмурилась, отпустила листок, и он упал на стол.

Егор хотел уйти, пока она не узнала, но почти против воли спросил:

— Вы Вера Царевская?

Она удивленно посмотрела, пожала плечами, не сразу ответила, соображая, надо ли отвечать. Потом, вероятно, решила, что надо, и с вопросительностью тихо:

— Да… я… а почему?

Егор торопливо и сбивчиво — про дорогу к школе, про выбитое окно в классе, из которого так холодно дуло, про библиотеку, где прощались…

Она недоверчиво слушала, потом вдруг открыто, заново посмотрела на него и едва заметно улыбнулась. Одними глазами улыбнулась. Только во взгляде и пробилось это узнавание. Ни малейшего движения к Егору, ни намека на желание протянуть руку.

Но холодности в этом не было. Скорей замешательство; она пыталась возвратиться в далекую осень — и никак не могла преодолеть случившегося после, что было гораздо важнее и труднее и занимало ее больше…

Они вышли в сумрачный коридор и не могли найти слов.

Егор спросил про Урал…

Она мельком, быстро посмотрела на него — и в глазах боль, и видно, что самый вопрос ей слышать мучительно. Она поспешно простилась и почти побежала по коридору.

Наученный войной, Егор давно держался правила: нельзя расспрашивать, наталкивать на воспоминания, пусть человек сам расскажет, если захочет… И не удержался, спросил… Зачем?.. Вот она и убежала.

Но ведь и сам хотел сначала убежать…

43

Ночью, в самый сон, кто-то закричал… Такой крик, что Егор вскочил — случилось ужасное, непоправимое: боль, смерть, гибель…

— А-а-а-а-а-а!

Все наполнено криком. Теперь слышно — крик хриплый, густой, разрывающий горло.

Мама и бабушка тоже проснулись.

Кто ж кричит? — мученье в голове… Ах, да Завьялов же… Конечно, он… Как страшно кричит.

— А-а-а-а-а-а-а!

Кончил, тишина. Часы пробили два.

Шлепанцы Аллы за дверью, грохот воды в кране.

И когда стал засыпать, сквозь сон — стук костылей по коридору, шарканье и осторожный кашель Завьялова…

Егор набрал двадцать очков из двадцати пяти… Цифра «двадцать» всплыла огненным прочерком, она как ночной крик Завьялова… Сел на кровати. Было утро. И опять обожгло недавнее…