Она вошла… Совсем другое лицо, и никакой вялости. Как всегда, смугло-матовое. И все ж не такое, как прежде, непохожее, уже не светящееся в сумраке…

Может, это из-за платья показалась она непохожей… Егор никогда у нее не видел такого платья. Темно-коричневый, под цвет волос и глаз, бархат как-то особенно оттенял кожу. С ней будто произошло чудо.

Она тотчас заметила впечатление, улыбнулась обрадованно и рассеянно, незнакомым движением села на кушетку (Егор лишь тогда увидел эту кушетку, прикрытую ковром, она будто волшебством возникла из полутьмы).

Платье так коротко, что ноги открылись много выше колен, были они округлы, крупны совсем по-женски. И это тоже тревожило, удивляло. Егор помнил все еще ее девчоночьи ноги там, на даче, в довоенном году, а от прошлой зимы остались в памяти валенки, жакетка потертая…

Ляля пересыпала что-то из ладони в ладонь и рассеянно расспрашивала Егора. Узнав, что он окончил школу, почему-то опечалилась, или ему так показалось… Как всегда, она не долго его слушала и стала рассказывать о себе. И тут Егор почувствовал, что с трудом ее понимает, так странны были ее слова.

Школу она пока оставила… Решила — успеет еще окончить, ученье никуда не уйдет… Она поняла другое, самое главное… Поняла, что восемнадцать лет никогда назад не вернешь, и поэтому нельзя терять ни одного дня — вот что она поняла…

И тут отдаленно, намекнув на «известное тебе лицо», стала объяснять, как сумела отыскать ход к интересной жизни, к совершенно необыкновенной, захватывающей жизни… Егор не сразу, но все ж понял, что говорит она о Женьке, хоть и не называет его… Стала жить весело, не заботясь о будущем, позабыв про школу, про уроки… И это замечательно… Как раньше до этого не додумалась — только за то себя ругает, о том единственно и печалится, больше ни о чем…

Папа с мамой уехали в освобожденные районы восстанавливать фабрику, и она сделалась самостоятельной, совсем свободной и независимой от нравоучений.

Увлеклась боксом и футболом. Никогда раньше не думала, что это так интересно, так захватывает… Это ж свой мир — бокс и футбол…

Странно звучали самые слова «бокс», «футбол»… Егор вспомнил смутно, что до войны тоже увлекался футболом и очень хотел попасть на бокс… Но это так давно было, почти забылось все, до того давно… Неужто и сейчас есть бокс и футбол?.. И кто ж играет? Ведь игроки должны быть здоровы и молоды, а все молодые и здоровые на фронте… Кто же в тылу может играть в футбол? Как же смотреть на тех, кто в тылу играет в футбол?..

Боже, да она совсем не об этом… Конечно, там все молодые и здоровые! Не на фронте, так у них броня — значатся на оборонных предприятиях. Неужели это не ясно, Егорушка? Да и не об этом разговор…

Самое интересное не на стадионе и не на ринге, хотя там праздник, борьба страстей… Самое интересное «до» и «после». Это как раз то, чего Егор не знает… Да что Егор! Вообще мало кто себе представляет.

Она познакомилась с  н а с т о я щ и м и  любителями и ценителями, которые знакомят ее со спортсменами и по воле которых судьба этих спортсменов по-разному поворачивается, потому что ценители эти  п р о д в и г а ю т, в ы д в и г а ю т  и  о т о д в и г а ю т… И страсти тут кипят и бушуют еще сильней, чем на стадионе.

Началось все с бокса… Бокс — это аристократично. Собирается весь свет и весь цвет — из посольств, миссий, представительств… Совсем другой мир, Егорушка! Туда попадаешь как в сказку… После матча, например, — ужин в ресторане. Тебя приглашает боксер или дядя, у которого литер со скидкой в ресторанах… Выбирает угощение, разумеется, дама. Чего только нет в меню! Попробуешь такого, чего и до войны не снилось!

Ах, Егорушка, помнишь коржики из картофельных очисток? А картофельный торт? Торт! Ха-ха-ха… Не верится, что это было зимой!

Ну что ты так смотришь? Полюбуйся, какое платье. Это самое скромное. Кроме — еще полдюжины. А к бархату разве не подойдет вот это?..

Она перестала пересыпать из руки в руку, из ее кулачка потекла золотая цепочка, протянувшаяся до пола. Ляля ловко ее подхватила и надела. С темным бархатом и вправду было очень красиво.

Егор отрешенно смотрел и понимал, что красиво, но виделось все будто на экране, где-то в нереальности…

Ляля поднялась, покружилась у стола, очень довольная ошарашенным его видом.

Но самое интересное в другом… Самое интересное, когда у кого-нибудь собирается компания… По поводу или без повода. Веселятся иногда подолгу. В конце концов начинается карусель — все мешается: день и ночь, и уже непонятно, кто с кем и где — за столом, на ковре или в постели…

Живешь в сладком бреду, в беспамятстве, а после вдруг очнешься дома, опомнишься — и опять ждешь приглашения. И перерывы эти как отдых от праздника — настоящее блаженство, потому что ждешь продолжения веселья, а не учебы и тем более не работы.

Случаются, разумеется, и неприятности… Недавно вот была очень уязвлена, обижена. Теперь обдумывает, как бы поострей отплатить… Ему лет тридцать… Они долго встречались, а на прошлой неделе в компании, когда дошло до дележа дам (ну так, в шутку, конечно, разыгрывали в лотерею девушек) и  е м у  выпала она, Ляля, представляешь — о н  отказался! Заявил, что теперь ему нравятся вовсе полные, толстушки… Просто хамство. Она тут же ушла к Роберту, которому всегда отказывала, — пусть Эдька не задается. Эдьку ее ход задел за живое. Он уже пробовал подольститься, да не на такую напал — пусть теперь поползает в ногах. Роберт вообще-то недурен, только у него папа отвратительный: слюнявый, тухлый и при малейшей возможности шамкает: «А не могу ли я, крошечка, заменить Робика?»

Однако, назревает новый вариант. Ее свели с ленинградским футболистом, и тот просто умолял приехать, клялся: жить без нее не может, влюблен как мальчишка. Все складывается одно к одному. Представляешь, тут же случайно познакомилась с проводником поезда и договорилась, что на той неделе он провезет ее в своем купе или в ящике под вагоном. Ляля на всякий случай берет дамский браунинг (с перламутровой ручкой, очень изящный — подарок одного майора).

Видишь, сколько людей, как интересно, рискованно и весело! Настоящая широкая жизнь!

Ляля все чаще поглядывала на часы, теребила цепочку, вскакивала и как бы случайно заглядывала в окно. Потом нырнула за гардину, вышла и стала поспешно прощаться  д о  о с е н и.

Егор давно понял, что засиделся, но не мог перебороть скованность, оцепенение, охватившее его. Он был болен от напряженного слушания ее рассказов, от ее болтовни. Он ничего еще не понимал, не мог переварить, оценить, осознать. Слова прощания вызвали даже облегчение. Хотелось поскорей уйти и не возвращаться ни осенью, ни зимой, никогда.

Ляля быстренько проводила его по коридору, но на лестницу выпустила не сразу — сначала выглянула, сделала кому-то знак рукой и потом уж посторонилась, пропустив Егора. Он заметил: внизу мелькнул человек в полувоенном костюме.

Егор не оглядываясь почти побежал прочь. И везде — на лестнице, на улице, в метро, — везде был запах прокуренного вагона, вокзала, киношного фойе…

Если слова ее наполовину выдумка… Пусть сплошь выдумка… Все равно гадость… Но это не выдумка… Золотая цепочка до пола… И лицо ее, которое сначала… Совсем чужое, страшное… больное… и эти знаки в окно и в дверь… и тип этот в полувоенном…

Как же получилось?.. Ведь так давно знакомы… И Новый год… Вместе с Аликом… И у печурки сидели… ноты… о даче вспоминали… Ведь она была как всегда… И он о такой о ней думал и видел ее такую… Галя понравилась, а он только о ней помнил, и на душе было крепко, хорошо, и ждалась встреча… Восемнадцать лет не вернутся… Конечно, не вернутся… Не вернутся… Дядя с литером ресторанным, Робик, Эдик… Они что же, восемнадцать лет вернут?.. Чей-то тухлый папа… Тухлый… Сама нашла слово…

Все крутилось, плыло… И обидно, гадко… И забыть нельзя, что раньше…

И с неожиданной ясностью Егор вдруг подумал, что любил уже не ее, а память… Довоенное безмятежное лето любил — и в нем девочку… Давно ведь ничего не осталось… Даже дом изгадили немцы… Тем более надо беречь то, что было… Неужели забыть все… И за что…