Дед, убаюканный мерным рассуждением, дремал, упершись локтями в стол и сжав голову ладонями. Однако, смутно расслышав слово «просьба», приоткрывал глаза и кивал, бормоча:
— Почему ж откажу… Никак не откажу… Для дорогого кума, знаете да, ни в чем нет отказа…
Ободренный этими словами, Никодимыч начинал:
— Удружи мне, любезный кум, пару сверчков для дополнения домашнего уюта… Пущу их за печку, дам крошек, питья — всего… авось приживутся… Зима наступает — не могу слушать голый, кагрится, голос вьюги. Надо, чтоб его сдобрило пение сверчка, — тогда и во вьюге появляется некая прелесть. Ну, думаешь, вой, ведьма, вой, а у нас сверчок поет, хорошо, тепло… — Никодимыч вдохновлялся и еще настойчивей просил: — Так подари мне, кум, сверчка — у тебя их целый батальон, а у меня ни одного… Брось, кагрится, в прорыв… — Какая-то новая мысль вспыхивала и на некоторое время лишала его голоса, чтоб затем заставить заговорить еще красноречивей. — Или, знаешь, ли, кум, вот что: не п о д а р и, а п р о д а й. Именно — продай, чтоб он лучше прижился. Чтоб я его с полным основанием ввел на двор, как телку или просука с базара… Продай! Дам любую цену, только назови — торговаться не стану.
Дед совсем просыпался от нелепой просьбы.
— Где это видано, кум, — торговать сверчками! Я тебе и так от души дам пару лучших, самых голосистых, знаете да…
— Нет уж, ты продай, чтоб верней.
— Ну слыханное ли дело продавать сверчка! Не чуди, кум, и слушать не хочу. Я сейчас же, сей миг, преподнесу что просишь.
Дед нетвердо подходил к полке, отдергивал занавеску и, покопавшись в полутьме, доставал маточник — маленькую клетку с дверцей, куда обычно сажают пчелиную матку.
— Вот и квартира для твоего скрипача, знаете да.
Потом дед приносил из сеней «летучую мышь» и, засветив, нагибался к запечью.
— Э! Да тут их целый базар, понимаете ли! Иди сюда, кум, и выбирай какого хошь.
Никодимыч заглядывал через плечо деда. Радость на его лице сменялась завистью, даже алчностью.
— Вон того, побольше, он басовитей. Да нет, рядом, рядом! Ох, красавец, ноги как у гренадера, а глаза-то — просто фонари!
— Та-а-к, — покрякивал дед, едва справляясь с трепыхавшимся сверчком. — Иди-ко, друг, на новую квартиру. — И водворял его в маточник.
На пороге появлялась бабушка.
— Сколь ишо будете карасин жечь, идолы окаянные! Болтать вам не надоисть! Ой, да они и фонарь запалили! — всплескивала она руками.
Бабушка не вдруг могла понять, чем заняты друзья, а когда рассмотрела, разразилась подлинной грозой:
— Паралик вас расшиби! Делать им, идолам, нечего! Ишь чего удумали! И ты, лысый черт, — обращалась она к Никодимычу, — как дите забавляешься! Сверчков ловят! Вовсе ума решились! И ты, старый дурак, — говорила она деду, — сообразил чего: маточник поганить! Выбрось оттель этого аспида!
— Катерина Сергеевна! Голубушка! Оставьте! — молил Никодимыч. — Это с первого взгляда наша ловля может показаться детской забавой. В действительности у нее серьезнейшие основания. Для полноты домашнего очага задумал я, с помощью кума и вашей помощью, завести сверчка. Неуютно у нас в доме без этого певца. И супруга моя мечтает о сверчке…
— Супруга твоя мечтает, чтоб ты водки меньше хлестал! — резала бабушка. — Свой очаг ты винищем заливаешь, и сверчок ему не подмога.
Подарок удавалось отстоять. Никодимыч относил сверчка домой, некоторое время тот пел за печкой, но вскоре покидал дом и больше не возвращался. Никодимыч смирялся с судьбой, но постепенно мечта о собственном запечном скрипаче опять одолевала, и он шел к куму с покорнейшей просьбой…
Помимо друзей домашних, то есть тех, что принимались дома в любое время, водились у деда еще и уличные друзья. Их бабушка хоть и признавала, но не пускала даже на порог — и деду приходилось беседовать с ними у крыльца.
Первой приметив одного из таких друзей, она неизменно оповещала деда:
— Вон притащился к тебе царь-государь…
Чем бы ни занимался, при этом известии он все бросал и выходил на крыльцо.
У городьбы шарил палкой в крапиве долговязый детина, одетый в рубище, которому нет названия, трудно даже предположить, чем была когда-то его одежда. Он без шапки, но спутанные волосы сами представляют подобие мохнатой папахи.
— Бог на помочь, Микеша! — говорил дед.
В озабоченности гость едва кивал и продолжал шарить.
— Все трудишься, Микеша… Кем же ты теперь, какая у тебя нынче должность-то?
Не переставая орудовать в крапиве, Микеша скромно отвечал:
— Да я пока царем.
— О-о-о… Должность высокая… И чего ж ты ищешь?
— Да корону, ешь те корень! — Микеша отрывался от работы, подходил к деду, смотрел доверчивыми голубыми глазами. — Давеча потерял корону-то: скатилась в кряпиву… Была на башке чин чином — и в кряпиву! Ну что ты будешь делать… Вот ищу хожу. Ты не видал?
— Не попадалась что-то. Увижу — скажу.
— Приняси тады. Наградную получишь.
— Чего там, — скреб дед в затылке. — Мне наград не надо.
— Положено.
— Ну, это уж как будет царская милость. — Дед заворачивал козью ножку. — Работенку ты, Микеша, выбрал больно уж колготную…
— Ох, не говори, колготы много. — Приняв от деда кисет, Микеша неловко вертел самокрутку. — Туды-сюды, пока царство обо́йдишь, наломаисси… И корона вот, ешь те корень, завалилась в кряпиву. Надысь ведь была чин чином на башке… — От расстройства он просыпал махру, с отчаянием махнул рукой.
— И ведь мало, что должность твоя колготная, она еще бознать какая опасная, — продолжал дед. — Царя Миколашку-то вон как… Слыхал небось?
— Слыхал, слыхал, как не слыхать… — Микеша суетливо оглядывался, разговор был ему неприятен. Потом он бочком подходил к крыльцу и быстрым шепотком кидал: — Е м у карачун… а должность-то… пустует…
Дед дивился логике дурачка и кивал в раздумье:
— Вакансию, значит, решил занять… А не подумал ты, Микеша, как же так — в рабоче-крестьянском государстве ты объявился царем? Мы ж сейчас все владеем властью…
Микеша поспешно перебивал:
— Вы все вместе — каждому понемногу, а я — один. Один — все мне. Штоб все слушалися меня и поклонялися.
— Во-о-он как… И не боязно тебе поперек народа идти? Как деревенские узнают, что ты у них власть отбираешь, они ж тебя…
В глаза Микеши наползал испуг, он сутулился, озирался, бормотал что-то. Однако длилось это недолго, он тут же светлел, вплотную приближался к деду и шептал:
— Токо ты не говори никому. Не узнают, а я ишшо побуду…
— Ладно уж, не скажу. — Дед сам заворачивал для Микеши козью ножку, раскуривал и готовую подавал: — Курни малость, успокойся.
«Царь» с наслаждением затягивался и окончательно забывал о возможных превратностях судьбы, а дед продолжал расспросы.
— Ну, вот найдешь ты, значит, корону, наденешь на голову. И что ж потом? Что делать станешь?
Микеша словно ждал этого вопроса — с готовностью, поспешно начинал говорить:
— Разом пойду на трон садиться. Сяду, сидеть буду, глядеть на подданных, принимать поклоны, подношения (у меня кормовая кошелка припасёна)… — он захлебывался от восторга. — И-и-их! Жись начнется! Парад кавалерии! Я прикажу, чтоб в Базарной мой потрет повесили. Агромадный потрет. И везде чтоб потреты. И везде чтоб…
Дед, не дослушав, отлучался в избу и возвращался с хорошим куском пирога.
— На-ко, Микеша, подношение, подкрепись, знаете да. А завтра с утра заходи ко мне в больницу, побудешь месячишко на казенном коште, отдохнешь, дам тебе порошков, полечишься, и уж со свежими силами продолжишь поиски-то…
…Дружков таких и подобных было немало. Все нищие, калеки, убогие (их звали «улогие») не проходили мимо, не засвидетельствовав почтения. Подробней же упомянуть, пожалуй, стоит еще об одном деловом дружке, нищем по профессии.
Нищенствовал он всю долгую жизнь, обходя окрестные села и деревни, отлучаясь даже в Спасск и в самую Рязань — и еще невесть куда. Десятки лет носил он одну и ту же латаную-перелатанную поддевку, которую не снимал ни при каких обстоятельствах во все времена года — и спал в ней, и гулял в ней. Особенностью поддевки было еще то, что из каждой ее складки бесчисленными рядами выглядывали известные и не слишком приятные насекомые. По этой-то причине Каткова (нищего звали только по фамилии) никто не только через порог — на протянутую руку к себе не подпускал, едва ли не швыряя подаяние. Но он ничуть не огорчался таким обстоятельством. Как выяснилось после, в этом крылся свой резон…
