Там и сям дыбились ржавые ежи противотанковых заграждений, тянулись окопы, заросшие крапивой и лебедой. Вдали у дороги — шляпки брошенных броневых колпаков и осыпавшиеся траншеи — все, что уцелело от обороны Москвы…
Егору не терпелось взяться за новую лопату и сегодня вскопать хотя бы половину: ведь кончались последние для посадки дни и не отпускала забота о главном харче на зиму.
Но, как назло, заняться пришлось совсем другим…
Едва подошли, с тоской увидели, как мало походит на огород их участок: среди зарослей полыни и травы торчало несколько почерневших кольев, опутанных ржавью колючей проволоки. Ее плети и клубки валялись повсюду — еще весной на этот пустующий клочок натащили с соседних участков, и теперь вот досталось разгребать… Однако запущенность и запустенье не вызывали отчаянья, а только злили и заставляли получше продумать ход работы.
Перво-наперво Егор принялся за колья. Они хоть и качались, а вылезать из земли не хотели. Пришлось подкапывать жесткий суглинок, пронизанный корнями и вездесущей железной колючкой.
Алик сгоряча тоже схватился копать.
— Э-э нет, брат. Отставить! — Егор почти силком отобрал у него лопату и всадил в землю. — Был уговор: ты едешь на прогулку, подышать. Никакой работы! Уговор дороже твоей лопаты!
Алик в сердцах едва не выругался.
Тут мама подошла и тоже про уговор напомнила.
Алик отвернулся, понурился. И жаль его, и понятна его обида, и к делу нельзя подпустить.
Когда Егор опять принялся за свой кол, а мама стала перебирать картофельные глазки, Алик отошел к самому краю участка, снял гимнастерку… (Пусть его погреется на солнышке.) Но вместо того, чтоб прохлаждаться, он обернул гимнастеркой конец колючей проволоки и потянул к кустам, росшим неподалеку.
Мама покачала головой, переглянулась с Егором, потом взяла мешочек из-под глазков и пошла к Алику.
— Ну, непоседа, не рви гимнастерку, вот тебе мешок…
Дело заспорилось. Но все ж расчистку закончили уже за полдень, и вскапывать неподатливую дернину пришлось не со свежими силами, а порядком намаявшись.
37
Проснулся поздно, лежал, нехотя возвращаясь из сна. Руки, ноги и спина за ночь не отдохнули, тяжесть их мешала подняться.
Он сегодня собирался съездить в университет, разузнать, что надо для поступления, но про намерение это вспомнил не сразу — сонный туман заполнял голову — и, только вспомнив, окончательно проснулся…
Какие-то странные звуки в коридоре… Постукивание, пошаркивание… Никто здесь так не ходил… Да и на работе все, никого быть не может… А постукивание и пошаркивание медленно переместилось в кухню, там зашипел кран, что-то упало… Незнакомое бормотанье, фырканье…
Егор выглянул из двери. Около раковины, неумело опираясь на костыль, незнакомый человек вытирал полотенцем лицо, второй костыль валялся рядом. Егор заметил щегольской сапог на единственной ноге.
Когда он попозже вышел к умывальнику, в коридоре опять зашаркало и застукало…
Навалившись на костыли, в дверях стоял капитан… Тот самый, который был у Женьки на Новый год… Как страшно изменился. Лицо зеленей кителя…
— А-а-а… Егоров… Здравия желаю!
Тяжело шагнул, протянул руку, правый костыль полетел на пол.
Егор поздоровался и поправил капитана, сказал свою настоящую фамилию. Потом поднял и подал костыль.
— Не обижайся… Так уж я тебя сразу стал звать: Егоров да Егоров… Ну, чего тут?..
Капитан внимательно, даже придирчиво оглядел Егора и, отступив немного, продолжал рассматривать… Егор не знал, как поступить. Уйти и оборвать этот взгляд — обидеть больного человека… Терпеть разглядывание — неприятно.
И капитан сказал примиряюще:
— Давай знакомиться. Завьялов… Сергей Михайлович… Ты второй раз представляешься, а я так вот — не успел тогда… Все по госпиталям заладил что-то… Вчера вернулся вечером — опять неделю отлежал на обследовании… Да что об этом… — Поморщился, тряхнул головой, постоял понуро и, вспомнив что-то, добро улыбнулся — и совсем другим голосом: — Идем-ка, брат, ко мне завтракать. Одному кусок в горло не лезет.
Егор стал было отказываться, но капитан с грубоватой добротой подтолкнул его костылем и повел в комнату Аллы.
Хозяйки не было. На столе — банка шпига, белый хлеб и бутылка мутной водки (наверное, с рынка — по четыреста рублей поллитра).
— Садись, Егоров, будь как дома.
В эту комнату Егор лишь из двери через портьеры заглядывал, когда собирал за электричество, и дальше порога не заходил… А сейчас присел на стул рядом с роскошным тройным зеркалом на низком столике, уставленном флакончиками и баночками, издававшими запахи своей хозяйки, впервые огляделся и увидел, что комната мала, тесна, забита вещами — не повернуться…
Завьялов разлил водку, придвинул Егору стакан и невиданную по щедрости закуску.
— Ну, давай, Егоров, за встречу нашу необычайную! Давай, брат! — Одним глотком опорожнил стакан, зажмурился, вяло поддел ломтик шпига и отложил…
— Так давай, Егоров, за встречу-то надо…
Егор поежился — от запаха водки воротило…
Капитан не настаивал.
— Как хочешь. Твое дело. Можешь не пить, но з а к у с и т ь ты должен, иначе меня очень обидишь. Бери вот сало, хлеб… что есть… «Все мое — твое». — Закрыл глаза, потер лоб и тихонько себе самому шепнул: — Ты ведь так говорил…
Егор положил на хлеб ломтик сала, откусил… и уже не мог оторваться. Взял еще… И тут Завьялов открыл глаза.
— Егоров… Экономию разводишь?..
Схватил финку, развалил буханку вдоль на три толстых ломтя.
— Это ж Алла резала такими лимончиками… Я тебе сейчас по-нашему, по-фронтовому…
Вывалил полбанки сала, пригладил финкой.
— Ешь, Егоров, ешь, брат…
Опять закрыл глаза, откинулся на стуле, словно бы уснул.
Егор смолотил половину и обдумывал, как взять домой остальное. Хотелось неожиданный этот пир продолжить с мамой и бабушкой…
Но здесь репродуктор, едва скрипевший в углу и который они вполуха по привычке слушали, прошипел, что вскоре через Москву проконвоируют шестьдесят тысяч немецких военнопленных — солдат, офицеров и генералов…
Егор поднялся.
Капитан сжал голову руками.
— Идешь смотреть? Иди, иди… Я насмотрелся… Да и боюсь нарушить Женевскую конвенцию… Костыли об них поломать… — И, не открывая глаз, страшным голосом заорал, завыл: — Мать их в бога-душу!..
38
Довольно много народу торопилось к Красным воротам. А на площади и по Садовой — две стенки людей со свободной полосой посреди улицы.
Жарко, но каждый лезет на самый солнцепек, поближе к середке. Постепенно и Егор пробрался в первый ряд.
Там в да́ли Садовой, в мареве асфальтовом, пустая полоса между стенками зрителей вдруг заполнилась чем-то серовато-голубоватым, едва заметно пульсировавшим… И не сразу понялось, что это и есть немцы… Не разобрать еще фигур… Просто в разношерстную толпу вклинилась инородная масса, протянувшаяся от Склифосовского к Спасским казармам и дальше…
О н и довольно быстро приближались… Вот уж напротив Орликова переулка… Поднимаются к площади…
И уже различима первая колонна — и первый ряд… Уже можно сосчитать: они идут человек по двадцать в ряду… Вместе с ними приближается гул толпы, волна голосов, крика, говора и мальчишеского свиста.
И вот они рядом…
Видны лица… Лица?.. Глаза, носы, рты… Но воспринимаются они не как людские черты… Как подобия… Как ряд масок чужих, враждебных и отвратных… Масок самой смерти… Сама смерть в тысячах ликов идет по Москве… Но сила ее и грозность ее раздавлена. Смерти этой не боишься, и все ж видеть ее тяжело, и на душе — гадость.
Рядом с колонной, почти незаметные и редкие, вышагивают конвоиры, держат наперевес винтовки с примкнутыми штыками. Да еще кавалеристы медленно продвигаются на лошадях вдоль шеренги. Они вроде бы даже без оружия… И этих немногих наших солдат теперь достаточно, чтобы сдержать бесконечное шествие врагов.
