На трамваях — до Разгуляя. И вот уже идет вдоль бортика тротуара, покрашенного белилами, чтоб лучше виделся в темноте. Но сейчас-то какая темнота — совсем светло, и аэростаты серебрятся в зеленоватом небе. Улица уютная, приветливая… Отчего ж такая приветливая?.. Наверное, потому, что тепло… И дома как мебель в комнате — все знакомы до последней трещины.
Обратный путь дался легче — сил в деревне прибавилось. Не спал сутки, а особой разбитости не было.
Мама расцеловала… Бабушка вышла из-за ширмы, рассматривала, приставив ладошку козырьком, перекрестила, прижалась к груди… Какая она маленькая, бабушка…
Прикрыли окно маскировкой, зажгли свет, принялись расспрашивать о деревенских новостях.
Потом, пока грелся чай, Егор читал письма отца. Их было три: серые треугольнички, приляпанные черными штампами «Просмотрено военной цензурой». Одно довольно большое, в нем отец в обход цензуры писал, будто видел во сне, что пришел в родной дом Марии Михайловны, Лялиной мамы… Все знали, что она родом из Витебска, а Витебск недавно взяли…
Значит, вот где отец… Как хорошо — вспомнил про Лялину маму…
В памяти почему-то всплыла давняя случайная встреча с отцом на площади у метро «Кировская». Егор привык к зимней отцовской одежде и не замечал ее, а тут со стороны увидел — словно впервые: заношенное пальто побелело на сгибах, рукава обтрепались, на локтях — выгоревшая штопка… Отец жалок, слаб и худ. Он нес кастрюлечку с супом, взявшись за шнурок, привязанный к ручкам и хитро продетый через крышку, был поглощен ношей, сторонился прохожих, ступал осторожно и кастрюлечку держал слегка отставив руку. Он не сразу обернулся, когда Егор его окликнул.
Увидев сына, подмигнул и не без торжества шепнул: вместо одной удалось получить три порции супа! Хватит всем на сегодня! А сам сыт и обедать не станет. Почему не станет? О, это целая история! Еще раз оглядел кастрюлечку (не расплескивается ли суп?) и захлебисто, как давно не говорил, рассказал, что к ним в отдел приходили гости, бывшие сослуживцы, ныне офицеры-фронтовики… Они для всех устроили угощение, да такое! — не поверишь: к а ж д о м у дали по четверти белого батона и на хлеб — ломоть сала с ладонь толщиной! Нет, ты только послушай — сала! Вот такой толщины кусище! Все, конечно, захотели эту роскошь отнести домой. Но фронтовики поставили условие: все съесть при них тут, в отделе, не сходя с места, и ничего домой не носить. Пришлось уступить… Отец оправдывался и все повторял о строгости условия… Один из офицеров достал пистолет и положил на стол… Ешьте, мол, в приказном порядке… Разумеется, шутка, но как тут отказаться…
Егор зажег лампу на письменном столе, посмотрел линию фронта — красную ниточку, протянутую еще в апреле. Как она отстала! Это ж просто праздник ее поправлять! Крым весь освобожден. Теперь флажок на булавке, воткнутой в Симферополь, можно перенести к Витебску, где отец… Выборг тоже наш. Третий Белорусский фронт подошел к Могилеву, а Первый Прибалтийский — к Петрозаводску…
И тут же об Алике подумалось. Маму расспрашивает о нем. Лучше Алику, совсем окреп, раны зарубцевались. Заходит иногда вечером — один теперь по улице гуляет. Потом мама говорит про огород. В этом году участки дали по Ярославской дороге у платформы «Строитель». Вот куда загнали… А некоторым везет — мечтательно как сказку рассказала: недавно проходила по Чистым прудам, и там в бывших клумбах, на газонах, везде — капуста, и свекла, и картошка… Всходы хорошие… Подумать только — прямо под окнами…
На «Строителе» у всех тоже взошло давно… У одних у нас даже не вскопано… Пропадает земля. И местком уже косо смотрит — может, огород не нужен, другим передать?..
Она перебирает картофельные глазки, привезенные Егором, хвалит — какие крепкие да большие. Завтра всем расскажет на работе. И копать надо не откладывая. Чуть отдохнет с дороги — и копать.
36
От «Строителя» по тропинке идут к дальнему леску — мама указывает дорогу. День жаркий — разделись до пояса. Алик, правда, чуть освежившись после душной электрички, сразу же снова надел гимнастерку — кожа заживших ран очень нежна, не обжечь бы на солнце. Он впервые за городом — не насмотрится, не надышится, сорвал перышко полыни — и впору съесть…
Тропка в высокой траве ныряет через овражки. И вдруг летнее это великолепие разом оборвалось. Поднимаясь из-за поворота на бугорок, они невольно остановились… Там, повыше, чернел немецкий танк и зло, холодно смотрел на них глазом пушки.
Алик, присвистнув, плюнул в его сторону:
— Фу, дьявол! Куда забралась, сволочуга!
Поднявшись повыше, они разглядели, что танк нелепо завалился вперед, в траву — гусеницы сбиты, на обгорелой боковине обшелушившийся крест… Из-за танка выглядывала немецкая же гаубица (ствол перекушен какими-то жуткими челюстями)…
Поднялись на пригорок — и вовсе очутились в середине побоища: изуродованные самоходки, грузовики, танки, пушки — все свалено грудами по обе стороны железнодорожной ветки.
— Хороший проход вон там, за самолетом, — указала мама на фюзеляж «дугласа», маячивший в отдалении. — Все везут, везут. Конца нет… Говорят, для переплавки… Сколько же их набили? — Повернулась к Алику: — И с такими ужасными машинами ты сражался, дитя?
Последнее словечко прозвучало наивно и беспомощно. Алик улыбнулся, а Егору стало жаль маму, такой она выглядела маленькой и растерянной среди стальных махин.
Побрели вдоль полотна, спотыкаясь об ослепительно блестевшие артиллерийские стаканы, скользя на гильзах крупнокалиберных пулеметов… Целая россыпь немецких касок… Под ногу попала черная лакированная с золотым орлом на боку.
— Эсэсовская падаль! — Алик поддал ногой, и каска с дребезжаньем покатилась, ударившись о тускло-зеленую, солдатскую, пробитую из виска в висок (край выходного отверстия щетинился острыми заусенцами, и виднелся спекшийся подшлемник)…
У горы железных коробок от патронов мама, шедшая впереди, остановилась.
— Ой, дети, я боюсь…
Там, куда она собиралась ступить, валялся немецкий автомат «шмайсер». Алик опередил ее, с гадливостью, но ловко, привычным захватом, хоть и левой рукой, поднял автомат, осмотрел. На ручке аккуратно вырезано имя владельца — «Курт Ройтер». Размахнулся, бросил в развороченную башню танка, вытер пальцы. — Отстрелялся, гаденыш…
Какое незнакомое, страшноватое у Алика лицо. И брезгливость, и решительность, и боль… Губы спрямились, глаза сузились… Егор подумал: такое лицо у него было т а м…
Они двинулись дальше, поминутно натыкаясь на препятствия и обходя их. Все больше танки, обгоревшие башни с обрубками орудийных стволов, горы траков, разорванных будто елочные бусы. Потом стали попадаться куски фюзеляжей и крыльев, и глаза безошибочно различали: «мессершмитт», «хейнкель», «юнкерс»… В этой части свалки стоял и «дуглас», от которого надо сворачивать влево к огороду. Бока и хвост изрешечены осколками. Значит, успел сесть, не разбился… Или на аэродроме попал под бомбежку? Что там произошло, за этим фонарем, из которого уже вытащили плекс?.. В обломанном крыле Егор заметил рваный пласт черной резины — все, что осталось от бензобака, и с хозяйственной сметкой решил на обратном пути отрезать кусок для починки ботинок.
Отсюда начиналась хорошо протоптанная в траве тропка на огороды. Несколько поодаль корячились разбитые немецкие грузовики. Алик молча и уверенно к ним пошел, выбрал один, стоявший на обглоданных скатах, нагнулся по-хозяйски, чем-то стукнул, щелкнул и достал аккуратную, совсем новенькую лопатку, протянул Егору:
— Держи подарок от фрица.
Трофей очень даже пригодился, то есть это просто клад. У них не было своей лопаты, ее сейчас ни за какие деньги не достанешь — мама взяла у знакомых на один день под честное слово… А тут такое везение!
Участок был на пустоши около соснового леска. Неподалеку среди деревьев прикопались землянки и торчали орудия зенитной батареи. Солдаты варили на костре кашу.
