Он надвинул венок на лоб, почесал в затылке.

— Понимаешь ли, после войны понадобятся люди большого образования. Задачи встанут, о каких мы и не подозреваем…

Опять «после войны»… Но сейчас это «после войны» почему-то не показалось нереальным, далеким. И Егор заколебался. Он не мог защитить свой выбор, не мог отстоять его единственность… Напротив, после слов Дмитрия Потапыча название института потускнело, стерлось, встало в ряд других… И было мучительно опять оказаться ни с чем, не иметь даже словесного решения, которое только что мелькнуло и распалось.

33

С бабушкой вырезали картофельные глазки. Сначала медленно и коряво, а потом наловчились — почти целая кошелочка набралась.

Это мама все придумала… Прислала письмо, что огород не посажен до сих пор — нечего сажать. И просила Егора привезти глазков. Конец июня — последний срок для картошки, об этом в «Вечерке» писали.

Бабушка никогда про глазки не слыхала и не верила в московскую эту причуду, но коли уж дочь просит… Все равно картошка пойдет курам, не пропадет… И Егору легче глазки везти, чем клубни.

Дед посматривал, покуривал, посмеиваясь вертел картошечные вырезки. С голодухи чего не придумаешь… Сто лет сажали клубнями, и вот тебе… Экономия… А что, может, и вырастет? И съел ее, и от нее ж приплод… Надо попробовать. Ты, мать, оставь парочку глазков-то…

Однообразная работа, философствования деда и доброе соседство бабушки помогали раздумью, начавшемуся после выпускного вечера.

Пока что Егору было ясно одно: он согласился с Дмитрием Потапычем, хотя совет поступить на мехмат не подходил — математику Егор не любил, в школе занимался ею по необходимости, через силу.

Однако мысль Дмитрия Потапыча об образовании широком, сразу его поразившая, не отпускала, и он все кружил вокруг нее и не знал, как ее применить к себе сейчас. Она не связывалась с мехматом и все ж чем-то соприкасалась, и не понять чем…

И постепенно в раздумье во время резки картофельных глазков Егор начал понимать, что из разговора с учителем вынес одно слово, которое никаким сомнениям не подвергалось… Слово это — у н и в е р с и т е т.

Поначалу, когда оно ясно отошло от других и представилось Егору во всей значимости, он смешался, даже несколько испугался… Никогда еще не видел человека, окончившего университет… Знакомые отца — инженеры, техники; на заводе — Усов с пятью классами; здесь, у деда, тоже вроде того; и в школе никто из учителей, кажется, не имел университетского образования… И представлялись какие-то книжные прошлого века студенты в жестяных очках, профессора в сюртуках… В общем-то чушь, конечно… Но слово привлекало все больше, он повторял его на разные лады, хотел найти изъян — и не находил, и знал, что не найдет.

И какая-то смутная тропинка намечалась, неясная еще, может, неверная или вовсе не та…

На книжной полке у деда между справочниками по пчеловодству и огородничеству, дешевыми изданиями сочинений Толстого, Помяловского и Мамина-Сибиряка обнаружилась никогда ранее не виданная «Диалектика природы». Ее, как объяснил дед, оставили какие-то эвакуированные, прожившие тут неделю и уехавшие то ли в Уфу, то ли в Читу…

Егор прочитал несколько наугад открытых страниц — и показалось: летит в бесконечности, парит среди звезд, между тысячелетий. Раньше вроде такого же случалось, когда лежал ночью на копне и глядел в небо… Но тогда — все неясно, смутно, все в замирании, в чувстве, а тут бездна — в мысли, в слове, уже открытая, понятая и объясненная…

И еще копошилось воспоминание… Тоже что-то вроде этого. Задолго до войны еще, в раннем детстве… Дед, отец и еще — не вспомнишь кто… Сидели за столом вечером, и в разговоре послышались слова: «солнце погаснет…» Слова поразили и испугали. Утром Егор вышел в огород на крапивный пряный припек возле плетня, посмотрел на солнышко, и у него потемнело в глазах, и он с не изведанным еще ужасом понял, что солнышка нет и кругом — черней, чем ночью… Это одно мгновенье. Но память об ужасе, пережитом тогда, жила до сих пор…

И вот он читает в только что открытой книге слова о том, что солнце погаснет и мертвая Солнечная система еще долго будет лететь по Вселенной, пока холодные планеты не упадут на умершее свое светило… Здесь была наука и поэзия вместе…

Читалось трудно. Имена незнакомые, слова иностранные странные, ссылки, намеки, которые совсем не понять… Но за этой чащобой — глубина, бездна.

И, вырезая очередной глазок, Егор подумал, что, наверное, в университете занимаются чем-то подобным, высоким и удивительным, и позавидовал людям, которые могут свободно, сколько хочется жить в таких безднах…

— Ну, шаба́ш! — сказала бабушка. — Совсем спина зашлась. — Разогнулась, постанывая, отложила нож. — Разложи глазки-то в теньке — яната^[2] провянут.

34

Пошел попрощаться с селом, с улицей. Там последняя изба на краю… Дощатые сени покосились, окошечки просели до земли, заплелись полыном да лебедой. Два на улицу, и одинокое оконце глядит в дальние поля. Егор заглядывает в пыльные стекла-глазки… За ними ничего не разобрать — так затуманились, подернулись радужной пленкой от старости…

К этому окошечку придвинули кровать, и Егор отлеживался после болезни в зиму сорок второго. Дом деда был набит эвакуировавшимися из разных мест родственниками, а эта соседская изба пустовала, и они поселились тут до поры… Никто не знал, до какой… По ночам, прислонив ухо к дереву кровати, Егор слышал, как сотрясается от взрывов земля (немцы немного сюда не дошли)… Он знал этот способ. На заводе во время дежурства Усов то и дело прикладывался ухом к чугунной станине и безошибочно угадывал, приближается или удаляется бомбежка, говорил даже, какой район бомбят, — и точно…

После дедовского ковчега в избушке этой было так спокойно и приветливо, что Егор стал быстро набирать силы и вскоре принялся за учебники восьмого класса.

Оконце у кровати долго еще оставалось единственным глазком в мир. Он сидел в подушках и смотрел через оттаявшее стеклышко. Дорога, уходившая от села, делала тут поворот, и розвальни иной раз даже ударялись об угол избы. Егор видел лошадиную морду, оглоблю, передок саней, потом тулуп или армячок возницы, клок соломы… И провожал в поля, пока сани не уменьшались до игрушечных размеров, ныряли в овраг, и на другом его краю появлялись неясной точкой.

Так и остался в памяти простор, сжатый крестом оконного переплета, синий и высокий в солнечные дни, забеленный снежной мутью в метель, но всегда полный дыхания зимних равнин. И Егор набирался сил у родного простора. Это было, пожалуй, единственное и самое целительное лекарство. К тому времени немцев отогнали, ночные канонады утихли вдали, и спокойней стало на душе.

35

Перед самым «Фрезером» округу затопил истошный режущий вой сирены, перекрывший стук электрички. Воздушная тревога! Старик в уголке осенил себя крестным знамением, старушки тоже принялись креститься, остальные засуетились, повскакали, в окна смотрят, спешат к дверям — словно собираются прыгать на ходу… И так тоскливо, тревожно. И не хочется верить, что Москва встречает тревогой, о которой стали уже забывать… К счастью, сирена бесновалась недолго — тут же и оборвалась. Не понять, почему включили. Может, испытывали, может, случайно… Облегчение какое! Старушки снова закрестились — слава те, господи, пронесло! Побежавшие к дверям вернулись со своими тяпками, лопатами и граблями (эге! уже рыхлят и окучивают картошку-то!). Егор сидел, не двинулся — понимал, что бессмысленно спасаться с поезда на полном ходу. Вот когда остановится и самолеты заходят бомбить, лучше всего — сразу под вагон, за колесо, и лечь вдоль шпалы. Колесо чугунное и сверху целый вагон: от осколков защита и если из пулемета — не пробьет. А те, что у дороги мечутся или попадали в кюветы — совсем открыты…

Хорошо, что философия эта не пригодилась. Егор спокойно сошел на платформе «Фрезер» — там документы не проверяли (Казанский вокзал так просто не проскочишь)…