— Чаво там! Дяржи знай! — заметался в своем углу старичок. — А то ишшо народу напустим. И так рог к рогу!
Поезд остановился, и тотчас стало понятно, какая толпа ожидала его на платформе. В дверь начали ломиться, полезли на площадку между вагонами, на буфера, на крышу, загрохали чемоданы, заухали чувалы и мешки… Поминутно дергали ручку, в которую впился Севка, упрашивали, грозили, матерились. Там началась свалка — спорили из-за места на подножке, спихивали кого-то, ворочали узлы…
Поезд едва подошел к платформе, но стоянка уже казалась бесконечной. Всех охватило тревожное ожидание каких-то неприятностей.
Маша прижалась к Сане; в полутьме — одни глаза, и в них страх.
Севка встал к двери спиной и для верности, изогнувшись, подставил еще под ручку зад. Хитрость удалась — в дверь перестали рваться. Кто-то устроился на подножке и никого больше не пускал. Но противное волнение не слабело, подступало к горлу, мешало дышать…
Вскоре на подножке опять поднялся шум.
Кто-то рванул ручку. Властный голос приказал открыть. Севка замер. В полутьме видно, как побледнел от напряжения. Да не ему тягаться с тем, за дверью… Из-за нее глянуло разъяренное лицо человека, показавшегося непомерно огромным. Он взял Севку за шиворот и потащил из тамбура. Севка едва успел схватить мешок, валявшийся сверху на куче вещей…
— Тебе что ж, туды-растуды, одному ехать надо? Зачем ручку держал?
Дверь как на пружине защелкнулась, за ней рокотал голос и что-то плел Севка…
Поезд дернулся, голос отдалился.
— Говорила я, говорила… — шептала Саня в стенку пересохшими губами. — Чего держать? Пусть лезут, увидят — местов нет. Остался теперь мальчишечка…
21
К станции Голутвин подъехали в сумерках.
Маша сказала, тут где-то должен стоять «пятьсот-веселый» — сборный поезд из теплушек и вагонов. Он отправлялся ночью неизвестно куда с остановками у каждого телеграфного столба…
Вывалились на пути со стороны, противоположной от платформы, чтоб не нарваться на патрулей. Пропусков ни у кого не было, а на границе областей с этим не шутили…
Рядом с их поездом — товарняк. Маша — под него, Саня и Егор — за ней. Галдеж толпы на платформе остался в стороне. За составом было безлюдно, и они быстро пошли прочь.
— Токо не бежите, не бежите… — уговаривала Саня. Егор впервые увидел ее лицо, понял, почему она отворачивалась. Нос у нее изуродован и глаза такие страдальческие — больно смотреть.
Но сейчас не до лиц. Ноги сами норовят бежать, а бежать нельзя — Саня верно говорит, — надо спокойно идти, как ни в чем не бывало — не привлекать внимания.
Через пути, мимо бесконечных составов выбрели на грязную дорогу и по ней вернулись к станции, где гудел табор горемычных путешественников: мешочников, спекулянтов, скитальцев, бездомных переселенцев, согнанных войной с насиженных мест… Толклись в жидкой грязце, перекидывались словами, переругивались… Наверху, в вершинах черных тополей, тревожно орали грачи.
Никто не заметил, как приткнулись к толпе еще три серых фигуры, шнырнули в прогорклую тьму вокзальчика, потерлись среди неразберихи, выбрались обратно.
Непонятным каким-то чутьем из обрывков разговоров, полунамеков, раздерганных слов, зубоскальства уловили они, что «пятьсот-веселый» действительно будет и отправится ночью. Никто еще не знал, где состав и куда его подгонят — ясно лишь, что не к платформе — запупырят за стрелки, за товарники.
Теперь оставалось только ждать.
В сторонке наткнулись на старые шпалы, сваленные в грязь, уселись и почувствовали, как тяжело утомились: ноги после долгого стояния не гнулись в коленях… Потом Маша развязала мешок, достала вареную картошку, и они с Саней принялись лупить кожуру и есть. Они не предложили Егору — сразу отдалились, замкнулись, будто никогда его не видели…
Но он не испытывал голода, он перегорел в волнениях и даже не вспоминал о двух ломтиках хлеба, завернутых в бумагу и спрятанных в боковом кармане вместе с документами. Егор наслаждался отдыхом, слушал, как гудят и отходят икры ног, успокаиваются руки, вдыхал ветерок, полный весенних запахов.
Он привык, что еда разделяет, отчуждает, и нисколько не печалился, что спутницы забыли о нем. Он угадывал сначала даже некоторую враждебность. Маша ждала, что он станет просить картошки, и повернулась спиной, загораживая узелок.
После ужина, когда еду спрятали, возвратилось расположение и доверчивость. Маша стала раздумывать вслух, что на «пятьсот-веселом» они доберутся только до Фруктовой, чует сердце — там опять придется пересаживаться, и предложила уговор: если кто отстанет в пути — встречаться во Фруктовой у входа в станцию…
Так сидели они и ждали у моря погоды. И сделалось прохладно — пробирала весенняя сырость…
И началось вскоре смутное шебаршенье в привокзальной толпе, легкое волнение, невидимое перемещение… Тогда они поднялись и, с трудом переставляя ноги, подались к мутневшейся поодаль куче народа. Поплелись вслед за всеми по дороге, вваливаясь в грязь и лужи…
Тускло засветились рельсы, потянулись коридоры между составами… Лезли под колесами, ковыляли по шпалам, шарахаясь от неясных теней…
И выбрели-таки к сборному поезду. Едва различались теплушки и вагоны, вытянутые в неровный ряд. «Пятьсот-веселый»! Он самый!
Двери пассажирского вагона в конце были заперты, да в них никто особенно и не совался — грудились у теплушек. Скрипнула и откатилась на сторону дверь.
— Лезь!
— Лезь, твою…
Дверь чернелась высоко, поэтому сначала закидывали мешки, а после карабкались сами.
Егор подсадил Машу и Саню, перевалился за ними во тьму.
Там были нары в два ряда. Это ощупью сразу определили. Народа совсем немного. Рассовались по нарам, закатили дверь, замолкли, замерли. Так надо — состав погонят на посадку, поэтому нельзя себя выдавать.
Они устроились на верхних нарах, лучшие места захватили. Но до настоящей посадки никто не уверен, что тут останется… Везение — это как радужный сон… Пробуждения ждали с тревогой.
Когда немножко успокоились, почувствовалась мертвенная неподвижность состава, жутковатая тишина тупиков, охватила тягучая неопределенность. Никто ведь не знал наверняка — этот ли поезд, и в какую сторону двинется, когда отправление, и пойдет ли вообще сегодня…
А хорошо на нарах! Сначала сидели, вытянув ноги, потом Егор даже прилег спиной на мешок и наслаждался спокойной позой, хоть в благополучие не очень-то верилось.
Саня зашептала, что хочет пить, и Егор тоже подумал о воде. Желание было неосуществимо, поэтому тут же погасло. Через некоторое время Саня повторила и после начала назойливо на все лады шептать насчет питья. Маша ее успокаивала, как могла, а Саня по-детски капризно твердила свое, и ее трудно было слушать.
С нижних нар кто-то не вытерпел и послал ее к . . . — сам, видно, страдал от жажды. Она перестала, но вскоре опять еле слышным шепотком заканючила Маше в ухо…
Мимо вагона прошел человек — в щели мелькнул фонарь. Все застыли, сжались…
Неподалеку свистнул паровоз, голоса железнодорожников громко покатились вдоль состава Заскрежетали сцепления, вагон дернулся.
На нарах зашушукались, задвигались радостно.
— Токо дверь не держите, дяденьки! — зашептала Саня. — Ради бога, не держите!..
Залился кондукторский свисток, паровоз ему отозвался. Поезд медленно пополз неизвестно куда. То набирал скорость, то едва тащился, то останавливался…
Так прокатались не меньше часа. Наконец встали. Возле вагонов загомонила толпа. Значит, посадка! Выходит, верно сели!..
Визгнула дверь. Слепящий луч резанул по нарам.
— Эге, да тут умники уже устроились! А ну слазь! Слазь, говорю! Не будет посадки, пока не слезете! Вываливай, живо!
Толпа около вагона орала нетерпеливо; кондуктор никого не пускал; сидевшие в вагоне замерли. Наконец те, кто на путях, оттеснили кондуктора (у него лишь голос громкий, сам же тщедушный старичишка) и полезли. Мигом забили нары, проход — всё. В темноте наступали на ноги, толкались мешками и чемоданами, истошно орали, ругались.
