Егора и спутниц потеснили, но нары как плацкарта — занял, так уж не сгонят.
В ряд с ними, около Сани, поместился солдат с семейством, усадил мальчика и жену, сам вспрыгнул, позванивая медалями.
— Ну, мать, порядок! А ты говоришь… Да я чёрту рога сверну, а место достану!
Он вертел цигарку в темноте, смачно проклеивал слюной.
— «Билеты»… Какие ишшо билеты? У меня во билеты, — звякнул медалями. — Ты, мать, не забывай, с кем едешь, не волнуйся из пустяков, ты за Миколашкой гляди. Как он?
— Ляжить, горюн беднай…
— И порядок, что лежит. В голова́ яму́ узалок положь замест подушки.
— Положила уж…
Когда кончилась толчея посадки и стало тише, послышалось тихое постанывание. Мальчик, оказывается, заболел в дороге. Солдат побаивался за сына — громкими словами подбадривал себя и жену, часто наклонялся, при свете цигарки разглядывал его лицо.
В вагон больше не лезли. «Пятьсот-веселый» всех поместил и успокоил. Кондуктор исчез. Не у кого спросить, когда тронется поезд, да едва ли кондуктор, а то и сам машинист знали…
Опять началось тягучее ожидание. Саня снова заканючила насчет воды…
Снизу кто-то посоветовал сбегать к водокачке — тут недалеко — за путями через три состава. Мать мальчика попросила Саню принести на их долю и бутылку ей ощупью передала.
Как дошло до дела, Саня долго раздумывала, металась, Маша ее отговаривала подождать до Фруктовой… В конце концов она все ж решилась, пошепталась напоследок с подругой и выпрыгнула в ночную неприглядность.
Маша испуганно всполошилась, ее принялись успокаивать.
Поезд стоял мертво, даже паровоз примолк.
Маша притихла.
Раздались шаги по шпалам. Шли складно и громко, и все поняли, что это солдаты. Потом шаги разом оборвались. Что-то коротко бросил командирский голос. Тотчас в дверь теплушки полезли невидимые люди.
И они уместились.
Один солдат пристроился на краю нар возле Егора.
Защелкали кресала, огоньки самокруток высвечивали безусые лица. Солдаты переговаривались о чем-то своем, пока непонятном. Вместе с ними в теплушку вселилось успокоение — теперь никакие ревизоры не сунутся…
Кто-то пробежал с фонарем, залился свисток, которому охотно отозвался паровоз.
Маша запричитала, заплакала, схватилась за мешки, полезла с нар…
Но поезд уже тронулся и быстро набирал скорость.
Когда она выбралась к двери, прыгать было опасно, и солдаты ее не пустили. Всхлипывая, Маша полезла обратно.
Егор и сидевший рядом солдат помогли ей поставить мешки на прежнее место. Она плакала, металась в темноте. Егор пробовал ее успокоить, напоминая об уговоре встретиться во Фруктовой, а солдат уверял, что Саня села в другой вагон и прибежит на остановке — поезд-то будет стоять у каждого столба.
Маша не слышала уговоров, ничего не замечала вокруг — все причитала, и всхлипывала, и ругала себя… Бормотала что-то сквозь слезы… Про кошечку вспомнила, которую наряжали в кукольное платьице… Про качели в сенях… Потом про какого-то Лешку-шофера… И тут совсем расплакалась, принялась его клясть и называть «самоваром» — и не сдержалась, заревела в голос, уткнулась в рукав.
Егор не знал, как ее успокоить. Погладил по платку.
Маша замотала головой, откинула его руку… Но, видно, опомнилась, подавила рыдания… Потом неожиданно прижалась доверчиво к плечу, всхлипнула и притихла. Егор боялся двинуться, спугнуть ее опасался…
Долго ехали. Он подумал — уснула, а она, приблизившись к самому его уху, чтоб никто не слышал, сырым шепотом стала говорить про Саню:
— Ты думаешь, она уродка… Она красавица… Красивей ее-то нигде не было… Перед ней Лешка на коленки вставал… Сам тоже был красивый… Лучше всех… Репьем пристал: выходи да выходи за меня… Осенью свадьбу сыграли… Гостей на грузовой машине катал, а машина в лентах, в цветах, в полотенцах… Жили как сыр в масле, в большом дому. Дружно. Только детей не было… Война началась, Лешку сразу взяли на фронт. И не ранило даже его, и письма каждый день писал. Что ни день — письмо… А после писать перестал… Целый год никакого слуху. Саня глаза выплакала, вся черная стала… И приносят письмо… От него… Не его рукой писано… Я жив, пишет, — и здоров, от ран излечился. Приезжай в госпиталь ко мне. Саня так и зашлась. И в тот же час поехала. Я ее проводила, помахала рукой — и след простыл. Неделю нет, месяц, полгода… Куда ни слали запросы, никто не ответил. И приходит мне письмо, сама написала. Машенька, пишет дорогая моя подружка, приезжай, пишет за мной, не могу я одна домой вернуться. Я в тот же час собралась. Приезжаю по адресу. А она уж такая, порченая… Заплакали мы обе, всю ночь проплакали в землянке под сломанной сосной. И рассказала она, что у них с Лешкой получилось. Приехала она, вошла в палату. Он в палате один… На чистой простыне и одеялом укрытый до самого подбородка. Она бросилась к нему-то, а он и говорит: Саня, говорит, подожди, говорит, меня целовать, отверни, говорит, одеяло… Она одеяло отвернула… А у него… рук нет… Возьмешь, спрашивает, меня такого? Возьму, Лешенька, возьму, отвечает, кормить, грит, буду… Погоди, он ей дальше говорит, вовсе, говорит, одеяло сыми. Она все одеяло скинула… А у него и ног нет… и… ничего нет… Как она тут закричит, и упала, и зашлась… А он говорит: возьмешь меня такого-то? Она молчит, плачет-рыдает. Он еще раз спрашивает. Она обратно молчит. Он третий раз спросил и говорит: ну, говорит, теперь, говорит, на прощанье, говорит, поцелуемся. Она встала на колени, стала его целовать… Лешка ее и укусил… Еле вырвалась от него… В том же госпитале ее полечили, как могли, и отпустили… И от красоты ее ничего не осталося…
Маша тут разрыдалась, откинулась к мешкам и тряслась в плаче.
Егор не мог шевельнуться. Теплушку бросало на стыках, но он замечал только, как билась Маша, и летел в пустой тьме, наполненной горем…
Кто-то подергивал его за ногу, что-то говорил, но Егор, словно в тяжелом сне после рассказа Маши, понял не сразу…
С усилием заставил себя вернуться в вагон… Расслышал слова сидевшего с краю нар солдата:
— Сам-то из Рязани?
Егор нехотя ответил, что москвич.
Солдат придвинулся и стал говорить о своем товарище-москвиче, который учится в институте иностранных языков, и что не смог с ним повидаться — в Москве пробыли всего два часа…
Егор слушал без внимания, в ушах еще звучал рассказ Маши, и она вздрагивала, уткнувшись в мешки, и страшная картина стояла перед глазами… Он силился и не мог оценить поступки этих людей… Все было жестоко, безжалостно… Как там, когда его кинуло взрывной волной — и ничего не сделаешь, летишь, бьешься об землю… И Саню жаль — сердце режет… И кто Лешку осудит?.. Можно ли Саню жалеть? Ведь она любила его. Почему ж она?.. Ведь любила… И зачем он так страшно отомстил?.. Егор пробовал встать на их место — и не мог… Вспомнилась Ляля, прощанье короткое, лицо ее, светившееся во тьме… Если б у них так… И Ляля пришла бы… Нет, нет! В самом сравнении, в одной мысли этой крылось что-то кощунственное. Он понимал, что нельзя заглядывать в такие глубины…
Солдату, наверное, очень хотелось поговорить с москвичом, и он все говорил, говорил, не замечая невнимания… И Егор стал прислушиваться… И вспомнился Алик — было едва уловимое сходство в складе слов, в интонациях… И понялось вдруг, что Алик далеко и расстались надолго, — и затосковалось… И солдат поэтому приблизился.
Он что-то про школу спрашивает… Егор сказал. А солдат десятилетку окончил уже… Собирался поступать в институт иностранных языков… Да сначала пришлось вот отучиться в школе младших сержантов на Урале; побегать по морозцу с минометом на плечах… Институт на потом уж пришлось отложить.
Солдат примолк, сидел не двигаясь. Маша перестала вздрагивать, успокоилась и вроде бы задремала, и Егору хотелось уже услышать голос солдата.
И тот опять заговорил. Сначала с некоторой робостью, потому что не знал, как отнесутся к его словам… Не всегда, может, его понимали, а может, и не рассказывал никому… Заговорил он о таком, что Егор не сразу даже осознал, о чем речь, не сразу поверил… Он сказал, что прочитал по-немецки и знает наизусть всего «Фауста»…
