Стоять часов восемь, десять, а то и сутки; намусливать на ладони номерки, собираться на переклички, надеясь втайне, что кто-то опоздает и очередь подвинется быстрей… Стояние в очередях за билетами вызывало у Егора чувство тягучей безнадежности, полнейшей неопределенности и смертной скуки; он замирал и как бы засыпал на много часов, лишь с приближением кассы разгоралось волнение, начиналось нечто вроде игры, появлялся даже азарт: достанется, не достанется.

Не сразу отыскали конец. Егор занял место за парнем в ватнике, узнал, у кого список, записался и приготовился к долгой и нудной осаде, сказав Алику, чтоб тот шел домой. Но Алик остался.

Вскоре выяснилось, что парню в ватнике — до той же станции, что и Егору, до Шелухова. Он из соседней деревни, учится в институте и едет за картошкой домой. Звали парня Севкой. Обзавестись попутчиком было очень даже кстати, а тем более таким попутчиком. Вспомнили знакомые места, школу, учителей, у которых учились, и почувствовали себя почти родственниками. Приглядевшись, Егор смутно припомнил даже Севку по мельканиям в школьном коридоре на переменах…

Алик стоял в сторонке, отрешенно на них посматривая, а потом подошел и сказал:

— Вот что, кумовья, давайте деньги на билеты.

Севка рот раскрыл от удивления.

Тут-то Егор и вспомнил орден, понял, зачем Алик именно сегодня его привинтил… Там вроде бы особые кассы были какие-то для орденоносцев, в вокзале, наверху где-то… Но как здорово, как удачно! Унылость сразу слетела, и очередь не вызывала уже тоски, хоть и понималось, что у Алика может случиться неудача, и тогда придется выстоять до конца.

Мимо кассовой площадки мелькали ватники, шинели, кацавейки, мешки, чувалы, чемоданы; гремели по асфальту тележки на подшипниках, возчики — мальчишки и инвалиды — зазывали приезжий люд; скрежетали на стрелках и жидко позванивали трамваи; девушки из ПВО пронесли посреди улицы огромную тушу аэростата, загородив все движение…

И вдруг над ухом:

— Заждались, кумовья?

По голосу угадывалось — вести хорошие. Алик улыбался:

— Вот билеты до Голутвина. Поезд через двадцать минут. Шинеля́ ка-а-тать!

— А ты?

— Я перронный купил, провожу до вагона.

Заторопились к главному входу, натыкаясь на мешочников и солдат, вдавились в переполненный зал… И где-то в глубине памяти, едва ли не ярче того, что перед глазами, ожил  т о г д а ш н и й  вокзал, наполненный таким же, как сегодня, карболочным холодным паром и помимо еще — всеохватной, леденящей тревогой: немцев отогнали, но они были недалеко. Поезда уходили в ночной тьме… Не поезда — эшелоны.

Случилось невиданное везение — начальником эшелона был товарищ отца, и Шелухово оказалось по пути… Едва ковыляющего после болезни Егора отец и мама усадили в темный вагон. Мама с ним поехала, а отца он больше не видел. К обеду следующего дня они уже грелись в избе у деда…

И вот опять та же дорога и почти та же причина…

Через вокзальную толкотню и гущину пробились к выходу на платформу, показали билеты, вывалились к поездам, кинулись к голутвинскому составу.

Поезд был весь из пассажирских вагонов… Такое разочарование… Теплушки привычней и проще — главное, вместительней — забраться легче. А с этими вагонами дело дрянь…

И точно: хвостовые тамбуры сплошь забиты мешочниками. Побежали дальше. В середине состава наметилось местечко — пассажиры не слишком еще плотно утрамбовались на площадке. Егор с Севкой мигом заметили и торкнулись туда.

Стариковский голос не очень уверенно кукарекнул:

— Не лезь, нет местов!

Егор потеснил стоявших с краю, Севка поднажал, и они уместились на одной ноге.

Загомонили, зажужжали, закряхтели вокруг («Да куды ж столькя!», «И так рог к рогу, а тут ишшо лезуть!»)

— Дверь закройте! — крикнул Алик.

Совет понравился.

— Верна! Затворяй — полна коробушка!

Верно-то верно, да как закрыть? Дверь сами так приперли — не отодрать… Все ж удалось затиснуть вглубь мешки и самих себя, дать двери повернуться на петлях.

И сразу сделалось даже свободней. И население площадки в благодарность за сообразительность приняло Егора и Севку в спутники. Это никак не выказывалось, но внутренним чутьем они поняли, что обрели место, а если понадобится, то и сочувствие, и помощь; и на душе полегчало.

Только вот с Аликом не удалось попрощаться. В двери вместо стекла — фанера, поэтому Егор так больше его не увидел и не услышал.

Вдоль поезда все бежали люди, что-то тащили, переругивались, дергали дверь, просили пустить, прощались, плакали, причитали, но все это уже снаружи. Время потянулось еле-еле. Срок миновал, а состав и не собирался трогаться, поэтому никто не был уверен, что поедет, что не придется перебираться на другой поезд, искать другого места…

Опять подкатило тошнотворное волнение — впору бросить всю затею, вернуться домой… Но возвращаться нельзя — дома запасов никаких и отъезд спасал маму с бабушкой — у них прибавлялся хлеб по Егоровой карточке. Как-никак триста граммов в день…

Наконец, по составу прокатился лязг буферов — паровоз прицепили! Рявкнул гудок, звонким эхом отскочил от стен вокзала, вагон дернулся, колеса брякнули на первом стыке.

— Слава те, господи, пресвятая Богородица! — вознесся из темного угла знакомый стариковский голосок. — Ничаво, рябяты, не горюй, сичас промеж вагонов выбиримси, покурим на воле!

Отлегло от души. Только тогда Егор спокойно огляделся по сторонам, рассмотрел соседей, и те, в свой черед, присмотрелись к нему.

Рядом стояли две женщины, поначалу показавшиеся старушками, так были устегнуты в плюшевые кацавейки и увернуты в платки… Теперь Егор разглядел — той, что ближе, лет двадцать пять, не больше; вторая стояла лицом к стенке, не могла повернуться, так и переговаривалась с подругой, и по голосу показалась постарше — гнусавила немного…

Молодая была говоруньей, и Егор, сам не сказав десятка слов, уже знал, что зовут ее Машей, а подругу Саней, и пробираются они в Сасово, где у них родня, дома и огороды. Едут из-под Смоленска — там все поразрушено, пожжено, в землянках живут; а в лесах деревья без вершин, без веток, голые, как столбы — обломало во время боев. Машу очень деревья эти поразили, все про них вспоминает на каждом слове. А потом как-то незаметно, иносказательно стала о людях, которых война побила, как деревьям все ветки оборвала… И о жизни чьей-то изорванной, о судьбе поломанной… Но это все смутно, темным намеком, почти непонятным… Егор подумал даже — заговаривается она, испугана чем-то сильно, язык заплетается, слова путаются.

Чтоб отвлечь ее, предложил сложить вещи в угол — посвободней будет стоять, очень уж мешаются узлы. На свой чемоданчик и мешок с книгами положил мешки соседок и Севкин пустой сверху бросил. Много места освободилось, можно даже переминаться с ноги на ногу. Да тут старичишка из дальнего угла вылез, пошел курить на переход между вагонами — стало еще просторней. Егор, Севка и Маша собрались в кружок — она им принялась рассказывать о пути: где пересадки, где документы проверяют и пропуска, где можно проскользнуть мимо… Только Саня все стояла уткнувшись в стенку, но ее не тревожили — пусть едет, как хочет.

И так объединила их дорога, будто давно знакомы. И Маша радуется: с мужиками, говорит, легче ехать, особенно ночью — шпана приставать не будет. Не подозревая, очень она этим доверием порадовала Егора, хотелось ему отплатить за ее расположение, а оказалось — уже отплатил.

Поезд стучал без остановок, и друзья совсем успокоились, словно так проедут до места…

Но вот дедок перебрался с площадки между вагонами к своему фанерному чемодану, с тревогой всех извещая, что скоро Раменское.

Маша засуетилась, захлопотала, затараторила Севке, чтоб держал покрепче ручку — тут народу насядет — не продыхнуть, все подножки, все крыши улепят…

Дверь была придавлена вещами, сваленными в углу, и все ж, когда поезд сбавил ход, Севка вцепился в ручку, оттягивая ее вверх.

Настороженность Маши передалась остальным. Лишь Саня не двинулась — так и стояла к стенке лицом. Она одна сказала — ручку держать не надо… Если ревизор дернется — всем достанется…