— Это очень, очень просто! Уверяю вас! Простая картошка. Трете на терке, потом, когда протерли, в з б и в а е т е  в миске. Не мешаете, а именно взбиваете, как раньше взбивали яичные белки для безе… Да, совсем забыла сказать: перед взбиванием кладете сахарин… Только у меня здесь не сахарин, а кое-что получше, здесь — тертая сахарная свекла! Потом все закладываете в форму или на сковородку и печете… Мы с мамой из этой же взбитой картошки сделали украшения — видите? — а после из свеклы вырезали кубики и вставили в готовый торт как цукаты.

— Боже, действительно просто! — согласилась Наталья Петровна. — А чем смазываете форму?

— Воском. У нас есть кусочек. Но можно и солидолом, и парафином, и рыбьим жиром. Да господи, чем угодно!..

И в передней звонок задребезжал…

Вошел Женька с капитаном давешним. У каждого в руке по узкой банке с американской тушенкой. Тут же выяснилось, что в одну налит спирт, а другая для закуски.

Они не совсем твердо держались на ногах, но говорили вполне трезво, особенно сначала, пока Наталья Петровна была в комнате.

Женька представил капитана (не сказав, правда, его имени), подошел к Алику, потрепал по плечу и предложил выпить. И тут взгляд его соскользнул на Лялю… Он довольно долго недоуменно ее рассматривал.

— Спирина? Ты?.. Как это?.. Ничего не понимаю…

Егор заметил — она еще до того, как Женька ее узнал, непонятно почему смутилась, забеспокоилась, суетливо огляделась и отсела в тень.

— Я в гостях. А ты откуда?

— Я живу… на шестом этаже… — Он поднял палец кверху и покачнулся.

Ляля стала объяснять Егору, что они вместе учатся в экстернате и познакомились на занятиях… Все это поспешно, смущенно и почему-то оправдательно. И оправдательный ее тон очень озадачил Егора, он даже слегка испугался чего-то, не мог бы сказать чего, но испугался — холодок прошел какой-то.

— С Новым годом, друзья, за победу! — громко сказал капитан. — Как хорошо с вами… И здесь, в Москве… Просто судьба мне улыбнулась… Когда еще улыбнется? — Он глубоко вздохнул. — Так прошу попросту, по-фронтовому. Саша, твое здоровье, поправляйся! — чокнулся с Аликом, потом с Егором: — За тебя, Егоров! — и с остальными.

Егор поправил было капитана, но возражение потерялось. Капитан стал расспрашивать Алика, и выяснилось — они неподалеку где-то воевали…

Назвал Алик поселочек какой-то — Егор толком не расслышал, — и капитан примолк вдруг, задумался, закрыл глаза и застонал едва слышно, не мог себя сдержать, словно боль внутри, будто осколок идет. И тихонько себе самому:

— Да что ж это… В такой вечер… — И повернулся к Алику: — Саша! Вот ведь как, Саша… Меня ведь там похоронили… Да если б одного меня… Простите, я еще немножко выпью… Так вот, вышли мы из боя, сам знаешь, что такое… Рыскали, рыскали, нашли штаб батальона… Дом каменный без крыши — помню как сейчас… Вхожу. Что за черт: все на меня уставились, смотрят, глаза — во, рты пораскрывали, и никто ни слова… Я себя оглядел — все нормально вроде, по лицу провел — ни крови, ни сажи… Да кого удивишь, если и есть — из боя же… А они смотрят, застыли, будто я привидение… Ну, не выдержал: какого лешего, говорю… Да нам, отвечают, комбат только что сказал: сам видел, как тебя миной разнесло, мы тебя в списки уже записали. Покажите, говорю, интересно, говорю, посмотреть. Ну, тут они опомнились! Началось тут, сам понимаешь. Я список смотрю, — капитан закрыл глаза, покрутил головой, — смотрю я список и вижу… не свою вижу, друга вижу фамилию… Такой был… такой парень… Лучше б меня… — сжал голову руками и сдавленно застонал опять.

Женька воспользовался паузой и, чтоб вернуть праздничное настроение, попросил Лялю спеть. Гитару ей подал.

Она не сразу согласилась. Видно, не хотелось ей петь.

Лишь когда капитан сказал, что проездом на фронт здесь, и сам попросил, она спела, но голос звучал натянуто, через силу. Она заставляла себя. Остальные, может, и не заметили, а Егор заметил. Спела две песенки и замолкла.

Женька стал уговаривать ее пойти к ним наверх и там еще спеть, но Ляля с явным страхом отказалась; он с пьяной настырностью принялся ее упрашивать.

Егор встал между ней и Женькой, загородил собой. Тут очень кстати заглянула Наталья Петровна — позвала Лялю рассказать рецепт торта соседям, и та мигом улизнула.

А Женька шепчет Алику, не подкинуть ли ему «прямо в постель бабца на ять». Алик отговаривается, Женька порет похабщину. Капитан сидит на кушетке уткнувшись в ладони…

Потом они исчезают.

Ляля шепчет Егору, комкая платочек:

— Пожалуйста, не дружи с Женькой. Не станешь? Обещай мне. Понимаешь, он очень способный… Занимается как зверь… — осеклась, подумала и бросила: — Но и живет как зверь. Ты видел его компанию?.. Капитана я не осуждаю, ему, наверное, нужно все это… Но Женька-то… Молоко не обсохло… Не дружи с ним… Ладно?

16

Весна сплеталась из вестей о наступлении на фронтах, из утреннего запаха отсыревшей газеты на щите у Красных ворот, из посветлевших и выросших дней, из протяжной гнетущей слабости от недоедания (в доме осталось двадцать восемь картофелин), из дымного холода в комнате (частые ветры забивали дым в трубу); вплеталась в нее и музыка, впервые услышанная, и незнакомые стихи, найденные в библиотеке, и волнение редких свиданий, и темное предчувствие выпускных экзаменов, и капели, и осевшие сугробы посреди улиц, и мокрые потеки на выщербленных, закрашенных маскировочными полосами фасадах, на бельмах заколоченных витрин и окон.

Радость этой весны Егору открылась еще и в выздоровлении друга.

Алику сняли повязку с руки. Страшно и больно видеть два его скрюченных беспомощных пальца — большой и указательный (другие вместе с куском ладони остались на Курской дуге). По жестокой логике тогдашнего оптимизма и это считалось удачей.

Сначала Алик по привычке держал руку полусогнутой, опасаясь любого прикосновения. Но скоро, вскрикивая от боли, помогая левой, стал сгибать и разгибать закостеневшие пальцы. Это сделалось его постоянным занятием, до одури, до изнеможения. Когда приходил Егор, Алик просил помочь, и тот с опаской принимался за гимнастику. «Сильней гни!» — просил Алик, и на лбу пот, и бледность от боли. «Мне ж писать надо… не жалей, гни… ерунда…»

Они уже гуляли вместе понемножку. Выходили в черную дыру двора, брели по громким стекляшкам лежалого снега через промозглую арку темных ворот (на стене белой краской — свежая надпись: «ГАЗОУБЕЖИЩЕ»).

Выглядывали на улицу. Алик отдыхал на вытаявшей тумбе, смотрел на прохожих, на трамваи, на грузовики, еще по-зимнему выкрашенные в маскировочные белила. Он волновался, задыхался, вытирал лоб, Егор в испуге тянул его домой.

— Нет, нет, Егорий, черт! Я хорошо… Это ж наша улица, Егор! Наша улица…

В те дни случилось необыкновенное событие: врач разрешил Алику помыться в бане. Главное, конечно, не только сама баня, главное — выход из дома не для прогулки, а по делу, поездка по городу…

Не сразу выбрали они, куда отправиться. Ближе других — Доброслободские бани, да Алик с детства их не любил. Машков переулок недалеко, и бани там неплохие, но потому именно, что недалеко, туда решили не ездить.

И само собой получалось — лучше Центральных бань не сыщешь! Наталья Петровна, конечно, заохала: в такую даль! Не случилось бы в дороге худо… Но Алик загорелся — только в Центральные!

Он так старательно одергивал перед зеркалом шинель, что мать улыбнулась: «Уж не в театр ли собрался?»

К вечеру небо очистилось, в весеннюю синеву всплывали аэростаты воздушного заграждения, серебристые и розовые в последних лучах, черные против света. Сырой ветер наполнял улицу тревожными запахами, принесенными издалека.

На половине пути до трамвайной остановки Алик прислонился к столбу, отдыхал — трудно идти против ветра. Егор с болью и нежностью видел, какой он худой, зеленый; шинель собралась под ремнем, будто на жерди. И подумалось: права Наталья Петровна — очень дальнее затеяли путешествие…