— Скажите, дети, почему все время так хочется кушать?

Егор, один не успевший выйти из класса на переменку, хмыкнул неопределенно.

— Что? — спросил учитель и сам себе ответил: — На мой взгляд, это результат несовершенства нашего организма. — Посмотрел в потолок, улыбнулся. — Я до войны любил обедать в больших ресторанах… Заказывал на первое обычно что-нибудь грандиозное, ну, например, сборную солянку или уху из осетрины с расстегаем… Либо нечто экзотическое… э… э… скажем, суп пити, лагман или шурпу… в общем, что-то в этом роде… — Он несколько причмокивал и глотал голодную слюну. — На второе… Э… э… что ж выбрать на второе? Ну, хоть эскалоп или фирменную поджарку с луком… Бифштекс с яйцом… Судак в кляре… Нет! Лучше шашлык по-карски! Бастурму! Вот-вот, именно бастурму! — Тряхнул головой, отгоняя видения. — Представляете, каждый день съедать такое и столько. Если б мой организм аккумулировал энергию впрок, я сейчас вообще бы мог не есть. Верно ведь? Так? Одного моего тогдашнего обеда сейчас хватило бы на неделю… Переводим довоенные обеды в нынешние недели…

Звонок прервал его расчеты. Рывчик изменился в лице, заткнул уши. Он не выносил этого дребезжанья.

— Боже, что за звук! Словно ржавой кочергой по старой сковородке! Нет, невыносимо… Надо сообщить в дирекцию! В Наркомпрос! Куда угодно! Неужели нельзя помелодичней этот… колокольчик?..

Ученики рассаживались по местам. Болезненный изгиб медленно сходил с губ учителя. Наконец он переборол отвращение и смог подумать о предстоящем уроке.

— Итак, все в сборе? С точностью до единицы или есть минус-единицы? Пожалуйста, отметьте в журнале сами. Что у нас сегодня? Бином Ньютона. Тэ-э-эк… — По лицу пробегает кисловатая судорога. — Бин-ном… бин-н-ном… Неужели кому-нибудь интересна эта элементарщина? Это же э-ле-мен-тарно, как… как простокваша… Ха-ха! Просто, как простокваша!

Произнеся последнее слово, он голодно облизнулся; с выражением беспросветной скуки подошел к доске и начал писать, поясняя формулу совершенно мертвым голосом. Несомненно, думал он сейчас о другом, о другой математике.

В середине объяснения Рывчик замолкает, хочет что-то сказать; и совсем ощутимо заметно, как мысль его перескакивает с бинома на нечто никому здесь не доступное и обратно к биному, губы мучительно изгибаются.

— П-п-погодите… Одну секундочку… Я только помечу в записной книжке…

Садится к столу, быстро пишет, смотрит, отставив руку, и говорит: «Это токката…»

Неохотно возвращается к доске, продолжает замогильное объяснение. И опять замолкает — и вдруг просветленно говорит:

— А знаете, дети, было время — я с наслаждением решал элементарные задачи… Это на фронте… Понимаете, произведешь пустяковое вычисление — и видишь, как фрицы летят вверх тормашками. Зрелище достойное. У меня, должен сказать, с ними свои счеты. Но это «антр ну», это особое… Об этом не буду. — Он замолкает, вздыхает глубоко. — К сожалению, дети, меня отозвали… Как ученого… Такое невезение… И вот я перед вами… Бином… Н-н-н-да…

С надеждой смотрит на часы и радостно сообщает:

— Время! — Поднимает палец и раздельно говорит любимую шутку: — Итак, объявляется небольшой  п е р е -… — Смотрит на класс выжидающе и с некоторым недоверием — а ну как не поймут…

Класс дружно гаркает:

— …р ы в ч и к!

— Совершенно верно, вы угадали, объявляется небольшой перерывчик.

Поспешно садится, раскрывает блокнот и зажимает уши ладонями. Раздается скрежет звонка.

Из фамилий учеников он запомнил лишь одну, Старобрянского, и каждый раз одинаково острил: «Вот погодите, отстроим заново освобожденный Брянск, и тогда вам, мой юный друг, придется сменить свою фамилию на  Н о в о б р я н с к и й! То есть я вас и не спрошусь, возьму классный журнал и напишу «Новобрянский». — Он улыбается этой известной своей всегдашней шутке, зажмурившись, просветленно говорит: — Вызову вас к доске: «Новобрянский (ха-ха-ха! — смеется, радуется своему остроумию), а ну-ка нам, пожалуйста, бином Ньютона…»

Рассказывали, что работал он в каком-то институте и согласился вести уроки, соблазненный мешком картошки, который директор школы выдал ему из собственного подвала в виде ДП. Директор пошел на эту непомерную трату, поскольку математики в Москве были редки, а программа оказалась под угрозой.

В начале четвертого урока уже сумерки.

— Не видно! — крикнули сзади.

— Не видно ничего!

Рывчик оторвался от доски.

— Действительно, дети, совсем потемнело. Надо зажечь свет.

Но в том-то и состояло достоинство их класса, что свет в нем зажигать нельзя.

— У нас нет маскировки… — скорбно сообщает Семенов.

— Как нет маскировки?

Рывчик поднял взор к потолку и впрямь не обнаружил рулонов черной бумаги над окнами.

— Невероятно… Как же нам зажечь свет?..

— Зажигать нельзя… категорически… — раскатился ломкий басок Малинина.

— А-ха! — В голосе Рывчика зазвучала плохо скрытая радость. — Ну, поскольку нет маскировки и никакие силы не могут ее сейчас восстановить, считаю это  б о л е е  ч е м  о с н о в а т е л ь н о й  причиной для объявления некоторого пере…

— …рывчика!

— Точно! Перерывчик на двадцать два часа Встретимся здесь же. Пока!

И поспешно вышел, волоча трофейный портфель, в котором, вероятно, когда-то помещались документы целого фрицевского штаба.

На этом кончилась беззаботность. Подошла химия. Сникли, заскучали… В густых сумерках настороженно, нахохленно сидят.

Стукнуло кресало о кремень, затеплился светлячок зажженного трута, потянуло махорочным дымком… Малинин закурил.

Молчание, вздохи, судорожное покашливание.

— Мой стра-а-ашный час… — запел было Семенов, но осекся, поняв, что не до шуток.

«Пора!» — сказал кто-то мертвым голосом.

Неохотно вывалились в коридор, щурились от света, стояли, ожидая, когда кто-то решится идти дальше…

Кабинет химии на втором этаже. Маскировочка тут что надо — не подведет.

Открыли дверь.

Остановились в нерешительности.

Кабинет химии пуст.

— Прошу, прошу, молодые люди! — из лаборантской резкий голос.

Молча расселись, достали тетрадки, пузырьки с чернилами. Здесь было теплей, чем в классе — то ли ближе к котельной, то ли от газовых горелок… Но никто не снял пальто — грелись.

В одно мгновенье со звонком в дверях лаборантской возникла фигурка химика…

Черный пиджак со следами мела. Стекла очков сверкнули, острый блик ударил от полированной лысины.

— Эт-т-то что еще за разгильдяйство! — заорал он так, что заныли стекла высоких шкафов по стенам.

Откуда в тщедушном теле такой гром?

Съежились, приникли к столам, спрятали глаза. Никто не понимал причины гнева, но каждый чувствовал себя виноватым.

— Малинин! — Голос все набирал мощь и раскатистость. — Ээ… Малинин! Подойдите к тэрмомэтру! Снимите показания!

Казалось, сейчас посыплются стекла.

Малинин робко встал и какое-то мгновение не мог двинуться, будто разучился ходить. Наконец боязливо проследовал к простенку между окнами, где висел градусник, долго, судорожно вглядывался в шкалу, не в состоянии разобрать, что показывает столбик. Тишина прерывалась его судорожным дыханием.

— Де… десять градусов…

— Что «десять»? Что «десять»? — загрохотал химик.

— Д-десять…

— Шкала тэрмомэтра делится нулем на плюс и минус тэмпэратуры! И я спрашиваю у вас точного ответа!

— П-п-плюс десять…

Химик повернулся к классу.

— Вы слышали? Плюс десять! Тэмпэратура весеннего дня! А вы сидите в шубах, точно извозчики в питейном заведении! Немедленно раздеться! Это же черт знает что такое — теряем (он посмотрел на часы) драгоценные минуты на такие пустяки. Живо! Малинин, что же вы стоите, как пень еловый? Снимайте свою хламиду, покажите пример, вы же староста класса!

Разделись, не чувствуя ни тепла, ни холода.

Химик вспрыгнул на помост перед доской и уже без надрыва объявил:

— Сегодня зачеты по пройденному материалу. Вот здесь (поднял руку с конвертом) у меня билеты. Вас пятнадцать человек. Сядьте по одному.