Пока рассаживались, он соскочил с помоста и побежал по проходу, нагибаясь к столам — не спрятаны ли учебники или шпаргалки.
На обратном пути перед каждым положил квадратик бумаги с вопросами и чистый тетрадочный листок.
— Не теряйте времени, начинайте. Замеченный в подглядывании будет немедленно удален с плохой отметкой.
Уткнулись в бумажки.
Егор никак не мог прочитать вопрос, то есть читал десятый раз не понимая… Заранее был уверен, что не ответит… Уставился в стол перед собой.
В голове карусель. Девушка-старшина из военкомата… Скрипка в столовой… Рассыпанные опилки… Поганая морда Гитлера… Оказывается, Рывчик был на фронте…
Отодвинул листочки, так противно, так тщательно обрезанные, с подписью учителя в уголке, чтоб, не дай бог, кто-нибудь не подменил…
Когда-то, в далеком предвоенном году, отец подарил большую коробку — «Химик-любитель». Целая лаборатория с пробирками, колбами… Егор не мог оторваться. Не было ничего интересней… И вот учитель привил отвращение, ненависть к химии. Она стала означать только судорожную зубрежку, боязнь провалиться, навлечь гнев… Зачем это? Почему в каждом он видит мошенника, нерадивого дурака? Почему учеба должна опираться на страх?.. Зачем обнюхивать столы? Никто ведь не решится принести шпаргалку, он знает, и все-таки обнюхивает… Зачем оскорблять?.. Малинин вот… Он скоро призывается, на фронт пойдет… Обругал еловым пнем…
Егор почувствовал голод, ослабли руки, закружилась голова… Листки на столе показались ненужными, и все вокруг бездушная формальность…
— Пчелин! У вас что, фэномэнальная память? Вам писать не надо? — загремело откуда-то сверху.
«Пчелин… Пчелин… Да это ж моя фамилия, — с удивлением вспомнил Егор. — Это он мне кричит…» И сидит не двигаясь.
— Вы меня слышите, Пчелин? Или уснули, чего доброго.
И странно — страх пропал; впервые за все время Егор ощутил спокойствие и безразличие к человеку, бесновавшемуся у стола…
И тут, все прерывая, школу затопил вой сирены. Голос ее отбросил происходящее прочь, заставил вскочить.
— Билеты оставить на столах! — заверещал химик, но его уже не слушали.
Мигом расхватали одежду, выскочили на лестницу. Там бушевал и колотился тревожный вой.
— Все в газоубежище! — разносилось в темноте. — Учебная тревога!
Егор побежал к выходу, застрял в толпе у дверей, но ничего не замечал… Вой сирены впивался больно и глубоко, поднимая тяжелые воспоминания, которые заслоняли ученическую суету… Он перенесся туда, на заводской двор, опять пережил давний ужас, когда, подхваченный взрывной волной, поднялся в воздух и глубиной души, нутром бессловесным понял, что не может противиться силе, несущей его… Миг бессилия, неизвестности, слепого и жуткого подчинения взрыву вражеской бомбы. Потом, на земле уже, выплевывая песок и протирая глаза, Егор увидел, что пролетел не больше двух метров — просто упал, и очень даже удачно, чуть поцарапал руку, разорвал рукав пальто и брюки на коленке… Ни малейшей контузии, ни осколочка… Но самое это первое столкновение с чужой беспощадной силой и чувство безвольного полета, длившегося бесконечно, остались навсегда. И сейчас при звуке сирены все вновь вспыхнуло…
Выскочили на улицу. Черный ветер душит. Направо, за угол — там распахнута дыра подвала. Вниз по скользким ступенькам.
В подвале светло и тепло. Директор школы Владимир Петрович стоит, опираясь на костыли. В руке — большие серебряные часы. Расселись по скамейкам, но всем не хватило — встали вдоль стен. Скрипнули тяжелые двери, визгнули запоры герметических дверей.
Директор хрипло, с одышкой говорит: не так уж плохо во времени уложились, но надо бы побыстрей. Потренируемся, побегаем — и все будет хорошо. Оглядел собравшихся, нахмурился, заметив тех, кому не досталось места на скамейках, и вроде бы даже пересчитал их… Покачал головой, задумался… Потом сказал о положении на фронтах и о том, что не исключена возможность химического нападения, на которое гитлеровцы могут пойти перед своим концом как на крайнее средство, рассказал о противовоздушной обороне, которую надо крепить, и в конце призвал всех немедленно приобретать противогазы по тридцать рублей за штуку.
На этом тревога закончилась — дали отбой. Лишь десятиклассников он попросил остаться. Пока другие выходили из подвала, они обступили директора. Кто-то спросил, правда ли, что в Люберцах сбили «юнкерс», у которого оказались бомбы с ОВ? Оказалось, Владимир Петрович тоже слышал — поговаривали в городе, — но никаких подтверждений не было, да и странно, что сейчас немецкий самолет мог прорваться к Москве… Поэтому все вместе решили, что это россказни и вранье и распространяться об этом не стоит.
Когда в газоубежище остались одни десятиклассники, Владимир Петрович подковылял к скамейке, тяжело сел, вытер лоб носовым платком.
— Садитесь, десятые, садитесь.
Егор любил его за редкое по нынешним временам спокойствие, за то, что всегда вокруг него появлялось домашнее уютное облачко, в котором окружающим становилось теплей даже в промерзшем классе. Вспоминался отец, спокойные вечера до войны… Хотя внешне на отца Владимир Петрович совсем не был похож. В глубоких морщинах лица, во всей неуклюжей одноногой фигуре — умудренность, глубина. Это лишь угадывалось, сам он никогда ни единым жестом не подчеркнул своей умудренности и не поставил себя выше кого-либо из учителей или учеников, что тоже привлекало. Каждый, признавая его ум и опытность, чувствовал себя с ним на равных, тем самым как бы приобщаясь к его уму и становясь умней.
— Вот что, десятые, — сказал Владимир Петрович, отдышавшись. — Вы заметили: во время тревоги многие стояли, а это не годится. Мы тут пробыли один урок, но в случае… — он помолчал, не желая, видно, произносить остальные слова, — в общем, не сорок пять минут придется стоять… Понимаете? Это недоделка, которую надо побыстрей исправить. — Оглядел десятиклассников. — Кроме нас, никто этого не сделает. Спецбригада смонтировала герметические двери, вентиляцию… А на чем сидеть — будьте добреньки — сами! — Он опять помолчал, оглядел каждого, словно прощупывая тощие худосочные плечи и руки, в который раз вгляделся в зеленоватые от недоедания и холода лица. Остался недоволен, прикрыл глаза. — Итак, что ж мы имеем? Что имеем… Скажите мне, десятые: кто-нибудь из вас умеет держать в руках пилу, топор, молоток?.. — Опять их оглядел, и во взгляде его все заметили тревогу, даже опаску, будто он заранее знал бесполезность своего вопроса.
И этот его взгляд больно задел Егора. И захотелось ободрить, успокоить директора. И в следующий миг Егор почувствовал, как поднимается радость, как веселое волнение разогревает щеки. Все вокруг молчали от неожиданного вопроса, и Егор понял, что сейчас может нарушить это мучительное молчание и порадовать Владимира Петровича. Он поднял руку.
Директор с облегчением поглядел, улыбнулся:
— Ну, Пчелин, скажи — что умеешь.
— Владимир Петрович, я когда на заводе… — дыхание перехватило; поднялся-то смело, а теперь все на него смотрели — и язык отнялся. Егор очень смутился и почувствовал, что совсем не может говорить; он обозлился на самого себя, переломил дурацкое смущение. — В общем, я немного с плотниками работал… Там бомбой склад попортило, и нас из цеха перевели плотникам помогать… Научился немножко…
— Ну-у-у, Пчелин! — радостно загудел Владимир Петрович и громко уронил костыль. — Ну, порадовал, брат!
Все дружно загалдели, вспоминая, кто что умеет делать.
Переждав шум, Егор опять поднялся и теперь уж совсем уверенно спросил:
— Только вот где материалы взять, Владимир Петрович? Инструменты? — Оглядел подвал. — Брусья нужны, доски, гвозди, скобы…
— Это уже деловой разговор! — хлопнул себя по коленке директор, помолчал, раздумывая, посматривая на десятиклассников. — Не простой вопрос-то… Инструментов хватит — полная кладовая этого добра. А вот материалы… — Достал платок, обмахнул лоб. — Материалы… — И начал вдруг собираться, поднял упавший костыль, с кряхтением встал: — Пойдемте-ко, десятые, посмотрим, что у нас есть из материалов.
