— Маша, что случилось? — перепуганно спросил Глинка.

Женщина остановилась напротив и, взглянув на него недобрыми серыми глазами, выпалила:

— Он мне изменяет! Мне! Изменяет! Представляешь?

— Дмитрий Степанович? — не поверил композитор.

— Дмитрий Степанович! Негодяй, предатель. Я нашла у него в бумагах записку… — Развернула клочок бумаги и прочла с издевкой: "Митя, дорогой. Умираю, умираю от любви. И считаю минуты до нашей встречи. Жду на том же месте в семь. Вся твоя, Л." — "Вся его"! Ух, бесстыдница!

— Кто такая "Л."? — вопросил родственник.

— Я почем знаю! Может, Лизка Стефанская, может, Лидка Арно или, наоборот, Дашка Лоскутова-Куракина. Тут на "л" пруд пруди.

— Но, с другой стороны, эта вот записка — ничего более, чем ея признание; мы не ведаем, отвечал ли Дмитрий Степанович ей взаимностью и ходил ли "завтра в семь" на свидание. Надо разобраться вначале.

Но мадам Стунеева только отмахнулась:

— Разбираться нечего, все и так понятно. Он такой отзывчивый. — Опустилась на стул. — А кругом него целый институт молодых, красивых, зреющих, источающих ароматы любви… Каждый кавалер может тронуться, находясь в таком окружении.

Глинка тоже сел.

— Все равно — зряшно обвинять не годится. Если будешь твердо уверена, вот тогда…

— Что тогда? — подняла она глаза. — Разъезжаться? Возвратиться к маменьке в Новоспасское? Не могу, не в силах. Здесь мои подруги, да и дети пошли учиться. Стало быть, простить и закрыть глаза? Тоже не хочу. Ох, не знаю, не знаю, Миша. Ты мужчина, и тебе хорошо, ты нашел в себе силы не замечать.

Михаил Иванович тряхнул шевелюрой.

— Ты о чем?

— Об изменах твоей жены.

— Погоди, погоди… я не понимаю… в самом деле?

— Разве ты не знаешь? Вот чудак-человек! Петербург весь знает, только ты один где-то там витаешь… У твоей жены есть возлюбленный — Николай Николаевич Васильчиков.

Побелевшими губами музыкант спросил:

— Из каких Васильчиковых? Родич председателя Госсовета?

— Именно: племянник. Тож военный.

— И давно у них — то есть у него и моей супруги?

— Это я не знаю… Кажется, второй год.

— То-то я смотрю… — Он осекся, задумавшись. — Многое теперь становится ясным… — Неожиданно встал; на лице его не читалось больше растерянности; брови были сдвинуты. — Что ж, тем лучше. Я подам на развод, а потом женюсь на Катеньке Керн.

Маша посмотрела с сомнением:

— Чтобы вас развели, веские нужны доказательства адюльтера. А без них Синод не позволит.

— Докажу. Сыщика найму. Он добудет доказательства. — Глинка весь дрожал от нахлынувшей злости. — Так меня унизить! И при этом деньги тянуть, тянуть!..

Встав, сестра взяла его за руку.

— Погоди, успокойся, Мишенька. Не решай ничего на горячую голову.

Он воскликнул:

— "На горячую голову"! Кто кричал здесь только что про неверного мужа?

Женщина обняла его крепко и сказала сквозь слезы:

— Бедные мы, бедные. Глинки все такие. Не от мира сего. Все нас норовят объегорить.

Композитор поцеловал ее в темечко.

— Ничего, мы наивные до поры, до времени. Коли нас разозлить, можем стены снести на своем пути.

— Слишком много стен…

— Нам не привыкать.

Вскоре он взялся за картуз. Маша удивилась:

— Ты вообще чего заходил-то?

Михаил Иванович лишь пожал плечами:

— Ах, забыл уже. Как-нибудь в другой раз.

Проводив его взглядом, госпожа Стунеева тяжело вздохнула:

— Может, и не стоило ему говорить? Невзначай вырвалось…

А когда к Стунеевым заглянула Катя, то Мария Ивановна, отведя ее в уголочек, рассказала обо всем, что случилось давеча пополудни. Заключила: "Так и бросил — мол, подаю на развод и женюсь на Керн!"

Девушка зарделась:

— Да неужто? Я не верю своему счастью.

— Стало быть, пойдешь за него?

— Коли сделает предложение, непременно пойду.

— Но развод займет много времени. Может, целый год.

— Я дождусь, дождусь. — И, обняв старшую подругу, звонко расцеловала в обе щеки.

Глинка приехал в Павловск поздно вечером — прибыл по железной дороге, первой в России, оказавшись также и на первом в России железнодорожном вокзале, где на самом деле поезда появлялись еще редко, а зато регулярно устраивались музыкальные концерты для публики. Взял извозчика и уже в легких сумерках оказался у дома, что снимали Маша и теща на лето. В комнатах обнаружил одну тещу. Та дремала в кресле у недоразложенного пасьянса на столике. Прогремел с порога:

— Где моя жена?

Теща вздрогнула и проснулась. Вылупилась на зятя:

— Господи Иисусе, Михаил Иванович, напугал до смерти. Разве можно так?

Пропустив ее причитания мимо ушей, повторил вопрос:

— Где моя жена, я спрашиваю.

Дама продолжала ворчать:

— Вот ведь взбеленился: где его жена! Нет, чтоб поздороваться, ручку поцеловать, ни с того ни с сего: "Где моя жена!" Я откуда знаю. Я не сторож ей. Коли муж — сам и должен знать, где его жена.

Глинка произнес ледяным голосом:

— Я догадываюсь, где: с Николай Николаичем Васильчиковым — вот с кем!

Теща сделала вид, что не понимает:

— С кем, с кем? Ничего такого не ведаю. Уходя, сказала, что идет к Казариным. Видимо, там и обретается. Но, я думаю, скоро возвернется. Погуляет, чайку попьет, может, на лодке покатается… Что еще делать здесь, на даче? Жизнь у нас тихая, скучная, обыденная.

— Ну, так я пойду, поищу ея у Казариных.

— Ой, а нужно ли? — сузила глаза дама. — Выйдешь клоуном: "Где моя жена? Я Отелло!" Засмеют же люди. Лучше посиди, подожди — чаю хочешь? Или квасу? Посидим, поболтаем, Маша и придет. Ты чего такой?

Он отставил картуз, сел напротив.

— На развод подам.

Та заулыбалась, не веря:

— "На разво-од"! Ишь, какой проворный. Сразу — "на развод". Кто-то в уши тебе надул всякую глупистику, ты и поверил. Ничего нет на самом деле. Машенька чиста пред тобою, аки агнец. Под моим приглядом. У меня-то не забалуешь, в строгости держу.

— Вижу, вижу, в какой строгости: то ли у Казариных, то ли нет. Только что сказали: "Я не сторож ей". Это и есть "пригляд", по-вашему?

— Ай, не придирайся к словам. А спросонья чего ни скажешь. В обчем, не сумлевайся: Машенька с другими не хороводится. Это не по ней.

— Весь Петербург судачит: у мадам Глинки роман с Николаем Васильчиковым.

— Да какой там роман! — усмехнулась теща. — Приходил, да, цветочки приносил, ручки целовал — разве ж это роман? Покатал на лодочке. А оно и не возбраняется. Девка молодая, хочет впечатлений, и куда ей деваться, коли ты с ней гулять не любишь? Дома-то сидеть со мной скучно. Развлеклась маленько. Но без всяких пакостей, я тебя уверяю.

— Вы откуда знаете?

— Я-то знаю, если б что такое случилось, я бы поняла сразу. Материнское сердце — вещун.

— Поглядим еще. — Михаил Иванович хоть и сбавил тон, но пока никаких выводов не сделал. — Чай попью. В горле пересохло.

— Сделаем в момент.

Время было позднее, после чая он прилег на козетку и слегка забылся. В полудреме увидел старую Наину из "Руслана и Людмилы" — отчего-то в образе тещи, ухмыляющуюся и бормочущую невесть что: "Он ворвался, аки вепрь — где, говорит, моя жена?" А как будто бы Маша спрашивала: "Ну, а ты что же?" — "А я что? Отрицала все. Говорю — в гостях у Казариных, ничего больше".

Глинка вздрогнул и понял, что уже не спит, и беседа тещи с Машей происходит в передней на самом деле; говорили они полушепотом, но его обостренный, тонкий слух позволял ему расслышать каждое слово.

Маша волновалась: "Ну, а он, а он?"

Теща: "Говорит, у нея роман с мсье Васильчиковым. Петербург гудит".

"Ну а ты, а ты?"

"Отрицала все — мол, не верь разным-всяким сплетням".