("Он был титулярный советник, она — генеральская дочь…" Впрочем, этот романс будет написан Даргомыжским много позже, 22 года спустя, только ситуация схожая.)

Девушка зарделась.

— Ты его знаешь, Катенька?

— Он знакомый Пушкина и мама. Автор оперы "Жизнь за царя".

— Как, той самой? Да, наслышан, наслышан. Что же он хочет от тебя, доченька?

— Затрудняюсь ответить, папа. Видимо, просто изволит за-свидетельствовать почтение.

Генерал разрешил:

— Так пускай войдет.

На пороге возник Михаил Иванович в летнем одеянии: фрак цвета беж, пестрый светлый жилет, шелковый платок на шее и телесные панталоны; белые туфли с каблучком, делавшие его повыше обыкновенного. Выглядел намного здоровее, чем в Петербурге.

Коротко кивнул:

— Генерал, не взыщите, что зашел без предупреждения. Я в Смоленске проездом. Еду в Новоспасское к матушке. А мадам Керн попросила передать дочери письмишко. Разрешите мне вручить, Ермолай Федорович? — И достал из-за пазухи конверт.

— Сделайте одолжение, Михаил Иванович.

Глинка подошел к Кате, шаркнул ножкой, предал письмо.

— Не желаете ли выпить чаю? — предложил комендант Смоленска.

— Мерси бьен, мон женераль, я не далее как четверть часа назад выпил на почтовой станции, но, признаться, не могу отказать себе в удовольствии побывать в вашем обществе и приму эту пропозицию.

— Сильвупле, окажите честь. — Сделал приглашающий жест рукой. — Вам теперь накроют.

Катя, прочитав записку, подняла глаза.

— Что мама пишет? — посмотрел на нее отец.

— Пишет, что здорова, слава Богу, и дела в порядке. А еще как шутку сообщает, что за ней волочится Пушкин-старший.

— Это же какой Пушкин? — поднял брови Керн.

— Это Сергей Львович — батюшка покойного Александра Сергеевича.

Генерал перекрестился:

— Свят, свят, свят! Он ведь в возрасте, должно быть?

— Думаю, под семьдесят, — отозвался Глинка.

— И женат?

— Нет, вдовец. Матушка Александра Сергеевича, урожденная Ганнибал, умерла о прошлом годе.

Ермолай Федорович крякнул:

— Да, чудны дела Твои, Господи. Старенький вдовец раскатал губу на нестаренькую мадам Керн. И ведь на дуэль вызывать грешно. И смешно.

— Ах, папа, какие дуэли! — упрекнула Катя родителя. — Ведь мама пишет это в шутку, понимая, что нет ничего серьезного.

Но военный продолжал бормотать:

— Вот сдалась моя жена этим Пушкиным! То сынок клинья подбивал, то теперь папаша…

— Как погода в Петербурге? — поспешила перевести разговор на другую тему дочка.

Михаил Иванович помахал на себя рукой, как веером:

— Жарко, жарко. Все, кто мог, выехали за город. Так что в Павловске и Царском Селе весь бомонд.

Композитору принесли чашку с блюдцем, и Екатерина Ер-молаевна налила ему чай из самовара, возвышавшегося посреди стола.

— Вам со сливками?

— Нет, мерси. Мне с лимоном, если можно.

— Разумеется, мсье Глинка.

Поболтали еще об общих знакомых — в частности, о завхозе Смольного института Стунееве, свояке Михаила Ивановича.

— Дмитрий Степанович — благороднейшей человек, — согласилась Катя.

— Я бываю у сестры часто, — выразительно посмотрел на нее визитер; это взгляд явно означал: "Коли будете в Петербурге, можем у них увидеться"; девушка поняла и потупилась. А потом опять изменила тему:

— Интересно узнать творческие планы знаменитого музыканта. Не одарите ли нас новым опусом?

Он ответил задумчиво:

— Да, вот собираюсь в Новоспасском делать кое-какие наброски… Там легко творится, привольно.

— Опера? Балет?

— Безусловно, опера. Я люблю работать со словом. На сюжет "Руслана и Людмилы" Пушкина.

Катя улыбнулась:

— О, "Руслан и Людмила"! Представляю!..

Но зато генерал глухо проворчал:

— Снова этот Пушкин… все с ума сошли от Пушкина…

Михаил Иванович тяжело вздохнул:

— Он мне обещал — царство ему небесное! — написать либретто, но трагедия с дуэлью вмиг смешала карты… И теперь перебираю поэтов. Розен заболел, куксится. Кукольник отпадает, сказка ему не по зубам. Попытался писать мой сокурсник по пансиону Маркевич, но, боюсь, целиком тоже не потянет. Есть еще один претендент — отставной военный Ширков, сочиняет неплохо, бойко — то, что надо, но живет все время у себя в имении под Харьковом и в столицы носа не кажет. Как с таким работать?

— Господи, мало ли в России поэтов! — вырвалось у мадемуазель Керн. — А Жуковский, Вяземский? Наконец, Кольцов!

Глинка отрицательно качнул головой.

— Не хотят, не могут. У Жуковского дела во дворце, Вяземский хандрит после смерти Пушкина, говорит, что больше ничего не напишет, а Кольцов и вовсе болен, у него чахотка.

Все перекрестились. Композитор тем не менее улыбнулся:

— Но не будем о грустном. Жизнь продолжается, мы должны, несмотря на невзгоды, жить, любить и творить.

Генерал живо согласился:

— Очень правильные слова, Михаил Иванович! — разговор об опере был ему скучноват, он молчал все время. — Я вот тоже думаю в отставку уйти. Возраст уже преклонный, хвори стали мучить, да и служба поднадоела. А еще хочется пожить, насладиться окружающим миром, да и внуков понянчить, Бог даст. — Посмотрел на Катю лукаво, та воскликнула с напускным укором:

— Скажете тоже, папа!

— Нет, а что такого? Дело житейское. Вы-то, наверное, Михаил Иванович, и супруг счастливый, и отец?

Глинка погрустнел:

— Нет, детишек Бог не дал. И с женой часто нелады. Видимо, разъедемся скоро.

Керн сочувственно крякнул:

— Да, у каждой семьи свои невзгоды… Значит, будем мужаться, нет другого выхода.

— Будем, будем, Ермолай Федорович.

Вскоре композитор поднялся, чтобы уходить. Распрощались тепло. Генерал сказал, что, пожалуй, после отставки переедет с Катей в Петербург и тогда был бы рад видеть Глинку у себя гостем. Тот заверил, что откликнется с удовольствием.

Посмотрел на Катю. Девушка сказала, волнуясь:

— Да, я тоже, тоже была бы рада…

Михаил Иванович, соглашаясь, тихо улыбнулся.

Старший Пушкин (в мае 1837 года он отметил 67-летие) тяжело пережил смерть супруги, Надежды Осиповны, и сына, Александра Сергеевича, слег, болел. Возвратили его к жизни дети — Ольга, Левушка. Лев Сергеевич рвался во Францию, чтобы вызвать Дантеса на дуэль, и буяна чудом угомонили. Покрутившись какое-то время в Петербурге, он вернулся на Кавказ — там стоял его полк. Лёля тоже потом возвратилась в Варшаву, где жила с мужем, Николаем Павлищевым, и маленьким сыном. И опять Сергей Львович оказался один. (Натали Гончарова-Пушкина сразу по завершении траурных событий увезла детей в родовое свое гнездо — Полотняный Завод под Москвой.)

Постепенно придя в себя, Пушкин-старший начал выходить в свет. Принялся ухаживать за Анной Петровной Керн, но, столкнувшись с ее насмешками, быстро отступил. И однажды, в конце 1837 года, на одном из светских раутов познакомился с Екатериной Ермолаевной. Та приехала в Петербург со своим отцом, вышедшим в отставку в чине генерал-лейтенанта. И не то чтобы она была писаной красавицей — мать намного элегантней и женственней, — но черты правильные, кроткая улыбка и пронзительные голубые глаза. Если верить сплетням, то они достались ей от Александра I. Да, Сергей Львович помнил императора, победившего Наполеона, и глаза у царя в самом деле выглядели похоже. Но не это главное. Девушка была и умна, и начитана, от нее веяло домашним уютом и теплотой. В общем, старикан безнадежно увлекся. Просто потерял голову. Вознамерился сделать предложение.

Но вмешалась появившаяся ненадолго в Северной столице Натали. Резко поговорила с тестем. Так сказала:

— Полноте, Сергей Львович, в ваши годы? Петербург будет потешаться. Скажут, что отец великого Пушкина выжил из ума.

Старикан обиделся:

— Отчего ты считаешь так? Разве мы, пожилые, не имеем права на счастье? Помнишь, как у Сашки: "Любви все возрасты покорны"!