Вдруг открылась дверь, показалось мерзкое лицо хозяйки пансиона, — а за ней — Боже, Боже! — исполин в пальто, с палкой и цилиндром в руке — мой отец! Не поверила глазам своим.

Он, по-видимому, не поверил тоже, так как не узнал в 14-летней девушке ту нескладную 8-летнюю дочь, увезенную из России. Произнес:

— Господи, помилуй! Как ты выросла!

Оба бросились друг к другу в объятия, оба плакали — это были слезы счастья. От его груди, от его сорочки пахло дорогим мылом и каким-то не знакомым мне одеколоном, и, прижавшись к отцу, ощущала я радость обретения дома, Родины и его, самого любимого человека на свете.

Мне разрешили отлучиться из пансиона на четыре часа, чтобы погулять с родителем в парке, посидеть в кофейне. Шли под ручку, как взрослые. Сердце мое стучало от радости.

Он спросил:

— Как тебе эта фурия — ваша мадам Ренар? Обижает, нет?

Я ответила:

— Фурия и есть. У нее ни мужа, ни детей, занимается только пансионом и чихвостит нас по первое число. — Разговор происходил на французском, но последний пассаж я произнесла по-русски и сама рассмеялась.

— Да, она мне не понравилась тоже. И вообще заведение ваше не самое лучшее. Вероятно, я присылал в Париж меньше денег, чем нужно, и мадам Виардо не могла подобрать для тебя пансион поприличней. Ничего, это мы исправим.

Я спросила робко:

— А нельзя ли мне поселиться с вами под одной крышей и ходить на занятия из дома?

Он смутился.

— Нет, пожалуй, нет. На сегодня вряд ли. Но в ближайшем будущем — да, года через два, как достигнешь брачного возраста и когда начнем искать подходящего жениха. А пока придется потужить в пансионе. Обещаю перевести тебя в самый безупречный.

Пили кофе с пирожными и непринужденно болтали. Он рассказывал о своих литературных успехах, о романе "Рудин", принятый в России очень тепло, хоть и не без критики, и феноменальном триумфе рассказа "Муму". А ведь он его написал, что называется, от нечего делать, сидючи в кутузке за некролог Гоголя. Собирался в Лондон по приглашению Герцена.

— Хочешь, возьму тебя с собой?

Я воскликнула:

— Господи Иисусе! Вы еще спрашиваете! Разумеется.

— Значит, договорились. И пожалуйста, говори мне "ты".

Кровь ударила мне в лицо.

— Ах, папа, я не верю своему счастью. Ну, конечно, с радостью. Мой отец — великий писатель — словно Пушкин и Гоголь — и я с ним на "ты"!

Он расхохотался.

— Ну, до Пушкина и Гоголя мне, пожалуй, далековато, но, с другой стороны, и не лыком шит! — Окончание фразы он сказал с улыбкой, по-русски.

— А вы были… а ты был ли знаком с обоими?

— Пушкина два раза видел в Москве в гостях, но знакомство свести не успел — мне, когда он погиб, было всего девятнадцать… С Николай же Васильевичем я почти что приятельствовал, много говорил на религиозные и литературные темы. Как он читал своего "Ревизора" вслух! Сам, один играя все роли!.. — Замолчал и задумался о чем-то своем. Но потом очнулся и взглянул на меня веселее. — Ладно, жизнь идет своим чередом, будем помнить тех, кто ушел в лучший из миров, и стараться жить достойно в этом, довольно мерзком. — И опять рассмеялся.

Вскоре он вернул меня в пансион. Впрочем, не прошло и недели, как забрал насовсем, чтоб отдать в другой.

Новое заведение было собственностью мадемуазель Ме-рижо и Барлас, но они появлялись редко, только по торжественным дням, а работу всю вела управляющая — мадам Аран. Внешне — противоположность мадам Ренар полная: небольшого роста, пухленькая, миленькая, с синими веселыми глазками. Говорила вкрадчиво. Но характер имела не менее твердый и держала всех в тех же ежовых рукавицах, может, даже более колких. Но, конечно, не без любимиц из числа богатых семей. Тем разрешалось почти всё, а, напротив, барышни победнее вечно ходили у нее в изгоях. В нашей группе таковой была Сара Уотсон, англичанка, чей отец погиб в морском путешествии, а ее мать, француженка, белошвейка, вынуждена была воспитывать в одиночку восемь детей. И, конечно, не могла обеспечить Сару дорогими вещами — та всегда ходила в латаных одеждах, штопаных чулках. Я прониклась к ней искренним сочувствием — ведь сама вышла из низов, и моя мать тоже была белошвейка у Варвары Петровны Тургеневой-Лутовиновой. И однажды, постучавшись в комнату Сары и застав ее плачущей от какой-то очередной взбучки от управляющей, предложила дружбу. Та вначале даже струхнула:

— Вы серьезно, мадемуазель Тургенев? Не хотите надо мной посмеяться? Говорят, что русские необычайно коварны.

— Ах, не верьте слухам, дорогая мадемуазель Уотсон. Русские всякие бывают, но коварных у нас немного, большей частью мы очень доброжелательны.

— Тем не менее я боюсь заводить с вами дружбу. В ваших интересах. Остальные барышни не поймут и осудят, станут издеваться над нами обеими.

— Пустяки, не думайте. Нам вдвоем будет отбиваться от них забавней. Ну, смелее, милая Сара. Вы мне симпатичны. Бог нам в помощь.

Англичанка расчувствовалась и, взглянув на меня все еще испуганно, робко попросила:

— А позвольте вас тогда обнять, дорогая мадемуазель По-линетт?

— Ну, конечно, Сара. И давай перейдем на "ты".

— О, я с радостью!

И мы крепко обнялись, словно две сестры.

Наше сближение, разумеется, не осталось незамеченным. Многие смотрели с нескрываемым удивлением, некоторые с издевкой — дескать, что еще ожидать от несносных иноземок, англичанки и русской, — два сапога пара, никакого вкуса и благородства. А мадам Аран даже пригласила меня к себе в кабинет и, погладив по руке, заглянув в глаза, вкрадчиво сказала:

— Мадемуазель Тургенев, видит Бог, я к вам отношусь очень хорошо. Ваш отец — знаменитость, сам Флобер хвалил его сочинения. И поэтому надеюсь удержать вас от необдуманных поступков, совершаемых по неопытности и молодости. Сердце ваше — великодушное, доброе, пожалело бедняжку Уотсон, и желание поддержать ее очень похвально, с точки зрения христианского милосердия. Но взгляните на эту ситуацию и с другой стороны. Многие барышни были оскорблены вашим поведением: получается, что они, до сих пор относясь к Саре с безразличием, иногда и с презрением, проявляли черствость, зачастую жестокость, и лишь вы, появившись в нашем пансионе, оказались самой отзывчивой, крайне задев остальных в лучших чувствах. Предпочли нищенку состоятельным девушкам. Все это создает нездоровую атмосферу в заведении. Мне как управляющей потакать такому немыслимо.

— Что вы предлагаете? — нерешительно осведомилась я.

— Перестаньте патронировать мадемуазель Уотсон. Или, во всяком случае, это не делайте столь демонстративно. На каникулах, на прогулках в выходные часы — то есть вне стен пансиона — можете дружить и встречаться сколько вам угодно. В наших же стенах — умоляю, настаиваю — минимум общения. Подружитесь с кем-нибудь более достойным. Например, с мадемуазель Марешаль. И семья приличная, и она вам симпатизирует.

— Хорошо, я подумаю, мадам Аран. И благодарю вас за добрые советы. Вы относитесь ко мне с материнской заботой, очень трогательно.

Управляющая приняла мою лицемерную лесть за чистую монету и, довольная, улыбнулась:

— Вот и замечательно, девочка моя. Слушайтесь меня, и у нас не возникнет в будущем никаких недоразумений.

Но на самом деле я не собиралась следовать ее наставлениям; тут же по секрету рассказала Саре о нашем разговоре и, когда та чуть не разрыдалась от горя, что настанет нашей дружбе конец, успокоила, приобняв:

— Господи, не бойся, дорогая: между нами все останется, как было. Просто сделаем вид, что уже не приятельницы. Пусть считают, что поссорили нас. Станем не болтать, а писать друг другу тайные письма. Так еще интереснее!

Сара, промокнув слезы, заявила с улыбкой:

— Нет, я все-таки говорила верно, что вы, русские, очень коварные люди!

И мы обе рассмеялись этой шутке.

Наша дружба продолжалась в иной ипостаси.