Посопел еще Никита носом, посопел — ну а что было делать? — возвернул всем ножи да велел обломки кровати и картинной рамы убрать и новое ложе для фон Штраубе принести, что и было незамедлительно сделано.

— Напрасно ты сейчас раскрылся, что их подозреваешь, — сказал фон Штраубе, когда слуги ушли. — В пятницу злодей будет слишком осторожен.

— Ничего, — ответил Бурмасов, — зато он и сейчас поосторожнее будет, а до пятницы нам еще бы как-то дожить. Ну а там уж такой машкерад устроим, что все одно не признает. Да и не лакея главное изловить, а ту персону, что всю эту охоту устроила. Вот от кого машкероваться так машкероваться, ибо чую — знает сия персона обоих нас так же хорошо, как и мы ее.

— Ты полагаешь — это?..

Фон Штраубе не стал договаривать, однако же Бурмасов кивком подтвердил, что явно оба они думают об одной и той же персоне.

— Ты, Карлуша, ложись, а я тут прикорну, — сказал он усаживаясь в кресло. Да свечей не станем гасить. — С этими словами он зарядил оба своих пистолета и положил их на столе рядом с собой.

До пятницы ночами спали попеременно, в остальную же пору не знали, как избыть время, мучась от нетерпения.

В пятницу с утра Никита пребывал в ажиотации, то и дело приговаривая:

— Изловим!.. Всех изловим ужо!..

Лишь дождавшись прихода Двоехорова (прежде он ни на миг не желал оставить фон Штраубе одного), Бурмасов отправился к великому князю и вскоре вернулся, волоча с собой целый ворох нарядов и какую-то большущую шкатулку. У него хватило дерзости не впустить в комнату даже самого великого князя, которому все их приготовления были до крайности любопытны. Он запер комнату на ключ и только затем приступил к подготовке машкерада.

Сразу вышло затруднение с Двоехоровым. На машкеровку тот был готов, но лишь при том условии, что непременно останется в чине поручика, к тому же непременно своего Семеновского полка.

— Лицо там как-нибудь до неузнаваемости подправьте, — сказал он, — а от мундира своего никак не отрекусь.

— Тебя ж не узнает никто, — увещевал его Бурмасов. — Так и задумано, чтоб не узнали. Что тебе тогда за различие, в каком мундире? Да хоть попадьей вырядись!

— Ну ты и скажешь — попадьей! — буркнул Двоехоров. — А ежели все-таки признает кто да Елизавете Кирилловне донесет, что я попадьей по Петербургу выхаживаю? Хорош я тогда перед ней буду!

— Да коли узнают, — начинал злиться Никита, — тогда можно и на дело не выходить! Ступай тогда лучше к своей этой… с родинкой!

Видимо, за то, что Бурмасов назвал не бородавкой, а родинкой сей предмет, Христофор наконец все же согласился на некоторую уступку. Сошлись на том, что будет он не семеновцем, а драгуном, но, разумеется, драгунским поручиком, ниже никак. С неудовольствием он сменил зеленый семеновский мундир на красный драгунский, еще с большим неудовольствием надел черный парик и уж вовсе с отвращением наблюдал в зеркало, как Никита жженой пробкой придает его русым усам неподобающий семеновцу черный цвет. Когда же Бурмасов открыл шкатулку с комедиантским гримом и начал менять ему форму носа, Двоехоров наблюдал за сим действом уже в полной отрешенности, наконец, кажется, смирившись с поруганием своей персоны.

Фон Штраубе был одет в статского советника, и лицо ему Никита состарил гримом до неузнаваемости.

Для себя же Бурмасов придумал всем машкерадам машкерад — барышней обрядился. Пушок свой светлый над губой чем-то примазал — и нет усов. Затем по лицу перед зеркалом какими-то мазями прошелся — совсем стало девичье личико. А когда сапожки дамские да шубку беличью надел — так и вовсе хоть замуж сейчас выдавай, такая пригожая девица из него вышла. Кто б знал, что у девицы той под шубкой шпага и два заряженных пистолета спрятаны!

— Не больно-то?.. — с неодобрением спросил Христофор.

— А что? — весело ответил Никита. — Если самой императрице Елисавете Петровне было не зазорно себя в гусары машкеровать, то мне преобразиться в иной пол тем более вполне простительно.

До назначенного срока оставалось еще два часа, когда они, соблюдая осторожность, чтобы не попасться на глаза слугам, покинули дворец.

На вечерней улице они в своем машкерадном облачении особо не привлекали к себе ничьих взглядов. Обычная картина: пожилой статский советник фланирует под руку со своей прехорошенькой дочерью в сопровождении рослого, молодцеватого поручика-драгуна.

Они изрядно продрогли, уже, наверно, по десятому кругу обходя Летний сад, когда вдруг Бурмасов сдавил фон Штраубе локоть и шепнул:

— Смотри!

Неподалеку от них остановился экипаж, и из него выходил некий бородач, по виду купец. Однако осанкой был вовсе не похож на купца и ликом никак не походил на уроженца России.

— Узнаёшь? — спросил шепотом князь.

Фон Штраубе кивнул:

— Да, комтур Литта.

— Смотри-ка, тоже устроил машкерад! — проговорил Бурмасов. — Только похуже нашего — вполне можно узнать. С сей минуты надо глаз с него не спускаючи… Ну в его-то персоне я, по правде, и не сомневался… Явился-таки на встречу! Теперь осталось высмотреть слугу.

Мнимый купец между тем так же, как и они, прохаживался вокруг Летнего сада и поглядывал то и дело на мраморную фигуру ангела. По мере того как время близилось к семи часам, эти его поглядывания делались все более частыми и нетерпеливыми.

…И тут внезапно совсем в другой стороне раздался грохот, полыхнуло пламя, и сразу оттуда донеслись возгласы: «Пожар! Пожар!..»

Пламенем была охвачена лавка, торговавшая сладостями. Она полыхала так ярко, что пламя слепило глаза, вечерняя тьма вокруг сразу же загустела, как деготь, и ничего более нельзя было разглядеть.

— Где комтур? — прошептал Бурмасов. — Живо ищите мне комтура!

Но того нигде не было видно.

— Все подстроено! — догадался фон Штраубе.

— Да что? Скажи ты толком! — спросил Двоехоров из-за его плеча.

— Пожар подстроен! Нас провели! — сказал барон. — Быстро туда, к ангелу!

Бурмасов уже и сам сообразил, в чем дело, и первым бросился в сторону мраморной фигурки, проглядывавшей из тьмы. Фон Штраубе и Двоехоров устремились за ним. На ходу Бурмасов выхватил из-под шубки пистолеты: хороша барышня, если б увидел кто!

Прохожие, правда, были так увлечены пожаром, что не замечали более ничего.

Однако, очутившись возле мраморного ангела, друзья не обнаружили никого подле нее. Бурмасов зло проговорил:

— Сбежал собака, твой комтур! Теперь зато знаем, кто твой злодей!

— Кто бы он ни был, — возразил фон Штраубе, — он прежде должен был встретиться со слугой. Ищите под ногами!

И тут же услышал голос Двоехорова:

— Черт! Да что это?! — Христофор нагнулся и что-то разглядывал на земле.

Фон Штраубе тоже склонился и нащупал рукой что-то мягкое и еще теплое.

— Труп, — сказал он.

Запасливый Двоехоров имел при себе свечной огарок.

Он пощелкал огнивом, и в слабом освещении друзья увидели лежавшую ничком фигуру, от которой исходил какой-то странный запах.

Христофор повернул лежащего и заключил:

— Мертв.

— Евтихий, — проговорил Никита, узнав округлого слугу. — Эко он его!

Глаза у слуги застыли в последнем изумлении, а горло было перерезано от уха до уха.

Фон Штраубе почувствовал головокружение, но вовсе не от увиденного. Он только сейчас понял, что это был за запах. И еще понял, вдруг валясь поверх покойника, что они снова угодили в ловушку.

Голос Бурмасова доносился едва-едва:

— Господи, да что ж это?..

В следующий миг беличий мех коснулся щеки фон Штраубе — это князь повалился рядом с ним.

— Братцы, вы где?.. Что это с вами?..

Ничего уже не видя, барон понял, что Двоехоров склонился над ними со свечой. Он попытался крикнуть, чтобы Христофор отошел от этого гиблого места, поскорее, но услышал только собственный слабый хрип.

— Боже, что со мной?.. — пробормотал Двоехоров. — Ноги не держат, братцы!..