— И кто же его подвигнет на такое послание? — уже не улыбаясь, спросил Александр.

— Никто иной, как он! — указал Бурмасов на барона. И торжественно провозгласил: — Мальтийский рыцарь Карл Ульрих фон Штраубе!

Александр внимательно посмотрел на барона и после некоторых раздумий произнес:

— Что ж, сколь сие ни странно звучит, но я, пожалуй что, отчего-то готов поверить… Однако, — спросил он у фон Штраубе, не поделишься ли и со мной, рыцарь, что это будет за пророчество?

— Увы, ваше высочество, — сказал барон, — оно еще не сложилось.

— И когда ж сложится?

— Подобные пророчества, — пояснил фон Штраубе, — складываются только на самом рубеже двух веков. Мало того, они могут быть переданы не иначе как царствующей в это время особе.

— Стало быть, только отцу и не ранее, чем через полтора месяца, — проговорил престолонаследник, опять погрустнев. — Но государь меня вызывает не далее как на завтрашнее утро; какое же касательство все это может иметь ко мне?

— Самое прямое, ваше высочество, — опять решился вмешаться Бурмасов. — Если вы, не дожидаясь государевых упреков, сами начнете с того, что сообщите ему об уготовленной для него славе провидца…

— Да, да! — подхватил цесаревич. — Он сразу увлечется этой темой — такое вполне в его романтическом характере! А увлекшись, может и позабыть, для чего меня вызывал, так с ним тоже бывает.

— Если же вы, — продолжал Бурмасов, — сообщите, что самолично спасли барона от заговорщиков (что, право же, совершенная истина); от заговорщиков, желавших всячески воспрепятствовать его встрече с государем, своим великим гроссмейстером…

— О да, отец непременно возрадуется моему поступку! — воскликнул Александр. — И пагубный для меня разговор может не состояться вовсе!.. Господа, вы вселили в меня надежду! Само Провидение привело вас ко мне!.. Здесь вы, надеюсь, в безопасности… — Бурмасов и фон Штраубе при этих словах кронпринца лишь переглянулись, но не стали ему возражать. Между тем цесаревич продолжал: — Будьте же моими почетными пленниками, не покидайте дворца, дабы снова не подвергаться опасностям! Все, чего вы пожелаете, будет вам предоставлено немедля. — Он заметил несколько недовольный вид Бурмасова: — Вас, кажется, князь, что-то не вполне устраивает в моем предложении?

— Ваше высочество, — вынужден был сказать Никита, — наша благодарность вам не имеет границ, но один раз нам придется нарушить ваше приказание не покидать дворца. В эту пятницу нам с бароном необходимо будет отлучиться.

— Неужто по амурным делам? — лукаво спросил великий князь. — Вот уж не думал, что и рыцарям Мальтийского ордена не чуждо сие.

— Нет-нет, — поспешил сказать Бурмасов. — Это дело как раз касается тайны того самого откровения, которым барон должен поделиться с государем. Нижайше прошу, ваше высочество, меня простить, но более сказанного поведать вам никак не могу.

— Что ж, понимаю — Тайна… — не стал упорствовать престолонаследник. — Ну тогда в моей власти придать вам усиленный караул.

Однако Бурмасов сказал:

— Увы, и этого никак нельзя, ваше высочество. Если бы вы только изволили дать нам в сопровождение семеновского поручика Двоехорова…

— Считайте, он ваш, — заверил Александр.

— И еще одна просьба… — продолжал Никита. — Не вполне, правда, обычная…

Цесаревич стал серьезен.

— Слушаю, князь…

— Нам необходимо в целях безопасности устроить некоторый машкерад — переоблачиться в статское платье, изменить лица…

— О, до машкерадов, говорят, моя покойная прабабка Елизавета Петровна была большая охотница, — уже совсем весело улыбнулся Александр. — Предпочитала это всем другим забавам. Даже осталась ее машкерадная комната. Я велю слугам вас туда препроводить.

— Нет-нет, ваше высочество, только прошу, ради бога, без слуг! — воскликнул Бурмасов. — Никто более не должен об этом знать!

— Что ж, — согласился цесаревич, — когда понадобится, я сам вас препровожу. Даже принцы крови должны следовать древнему закону гостеприимства… Однако сейчас, — добавил он, — не сочтите меня негостеприимным, господа: великая княгиня не слишком хорошо себя чувствует после долгой дороги и уже, должно быть, меня заждалась.

Отвесив низкий поклон, друзья поспешно вышли из великокняжеского кабинета.

Фон Штраубе опять сидел в кресле в своей комнате, а Бурмасов, как и давеча, не в силах угомониться, вымеривал комнату шагами.

— Виктория, брат! Почти что окончательная виктория! — восклицал он. — Считай семь осьмых сделали для будущего спасения России! Теперь уж будет тебе аудиенция у Павла, попомни мое слово! Что б ты делал без Никиты Бурмасова! — не позабыл он похвалить и себя.

— Да, ловко ты цесаревича направил, — признал фон Штраубе.

— Вот со злодеями расправимся в пятницу, — ликовал, все расхаживая, Никита, — а там и до аудиенции останется совсем чуть. Ты уж там только не оплошай, Карлуша!.. А дальше женим тебя, уже и знаю даже, на ком женить! И сам женюсь, благо богат, кажись, снова. Оба женимся — будет кому и через сто лет Россию спасать! Чтобы всегда были фон Штраубе и Бурмасовы, готовые спасать Русь-матушку!.. Но первое дело — все-таки злодеев не упустить.

— А для этого — прежде самим спастись, — вставил барон. — Как видел, и дворец не больно надежная защита.

Слова его не замедлили подтвердиться. Бурмасов, что-то еще восклицая, притопнул ногой, и тут же раздался грохот, словно стена обрушилась.

Но это была не стена, а огромная картина в многопудовой раме, вдруг обрушившаяся на ложе фон Штраубе, отчего оно переломилось пополам.

На какое-то время друзья замерли, потрясенные, затем оба подскочили к кровати.

— Веревки подрезаны, — сказал Никита. — Случись ночью — все бы кости тебе переломало. Видишь, сам Господь снова помогает! Если б я не топнул ногой…

— Да, вновь ты мой спаситель… — вынужден был подтвердить фон Штраубе.

— Спаситель не спаситель, — сердито отозвался Бурмасов, — а мне всё это уже начинает порядочно надоедать! Я С этими словами он стал нетерпеливо дергать ленту колокольчика для вызова слуг.

На такой трезвон сбежались разом все трое — невысокий Гармаген, округленный Евтихий и высокорослый Поликарп, и при виде происшедших разрушений такой искренний испуг застыл у всех троих на лицах, что и заподозрить кого-нибудь из них было, право, грешно.

— Кто-то подрезал веревки, — грозно проговорил Бурмасов, прохаживаясь перед ними.

Все три пары глаз выразили ужас.

— Боже, в государевом дворце! — едва смог произнести Гармаген.

— Спасибо, Господи, что до беды не довел! — часто закрестился Евтихий.

— Да как же это, как?!. — недоумевал Поликарп.

Видя, что первый натиск ничего не дал, Бурмасов продолжил:

— И подрезать эти веревки мог только кто-то из вас.

— Из нас?! — в ответ хором прозвучало восклицание.

— Да, из вас! — упорствовал Никита. — А поскольку подрезать веревки можно только ножом, то я спрашиваю: у кого из вас есть при себе нож?.. Ну! Мне что, самому выворачивать у вас карманы?

Однако и это ничего не дало, ибо складные ножички из карманов вытащили все трое.

— Браво! — нахмурился Бурмасов.

— Все трое, как тати, при ножах… И зачем они вам?

— Для чистоты: между паркетинами скоблить, — ответствовал Гармаген.

— Лучину для печки щепить, — сказал Евтихий.

— Свистульки для прачкиных детишек вырезываю, — признался Поликарп.

— Ну-ка, дайте сюда. — Никита взял все три ножа, раскрыл их и внимательно осмотрел лезвия. — Вот! — торжественно заключил он. — Только один остёр, остальными веревку шелковую не надрежешь. Чей это?

— Мой… — робко сказал маленький Гармаген. — Только я — Господом клянусь — ничего!..

Никита был грозен, как Марс.

— Ничего, говоришь?.. А ну-ка вы двое, — приказал он Евтихию и Поликарпу, — возьмите свои ножи и попробуйте сделать на веревке такие же надрезы.

Они послушно исполнили его приказание.

Бурмасов и фон Штраубе вместе осмотрели веревку. Все надрезы, и прошлые, и новопроизведенные, были с виду совершенно одинаковые.