— И много более, чем воровство, у нас в России караемый, — невозмутимо продолжал князь. — Если за воровство у нас полагается всего лишь прилюдное битье кнутом, вырывание ноздрей, выжигание клейма на лбу и затем отсылка в сибирскую каторгу…

— «Всего лишь»?!. — воскликнул Жак.

— Sur, le pays cruel!^[55] — воскликнул Пьер.

Бурмасов, не слушая их восклицаний, все с той же невозмутимостью продолжал:

— …то за действия, кои я разумею, у нас тут согласно Уложению о наказаниях принято лишь одно — виновных четвертовать. Вам пояснить, господа, что сие означает?

— О, нет, нет… — пробормотал Жак. — Mon Dieu! Quelle sauvagerie!..^[56]

— Но что за преступление вы имеете в виду? — решился спросить немного более храбрый Пьер. — Неужели наша с Жаком…

— Наши чувства друг к другу… — подсказал Жак.

— Да, наши чувства… Неужели они тут караются столь варварски жестоко?

— При чем тут ваши… ладно, назовем «чувства»? — сказал князь уже несколько с меньшей твердостью. — За чувства, даже за эдакие, у нас ничего не предусмотрено. Такое тяжкое преступление у нас лишь одно — это злоумышление против особы государя…

Братья перестали дрожать, было сразу видно, что от сердца у них отлегло. Жак даже с облегчением улыбнулся, а Пьер сказал:

— Но в таком преступлении — мы, клянусь вам, князь, совершенно…

— Отчего вы могли заподозрить нас? — встрял окончательно пришедший в себя Жак.

Твердость в голосе Никиты чуть поубавилась.

— Да оттого, — сказал он, — что вы имели неосторожность водить дружбу с лицами… точнее с лицом, причастным именно к тому, о чем я упомянул.

— Вы, вероятно, имеете в виду поручика… — начал было Пьер, но Бурмасов перебил:

— Не надо лишний раз называть имен. Да, разумеется, мы имеем в виду одно и то же лицо.

— Mon Dieu! — воскликнул Жак. — Такой милый, такой щедрый человек — и вдруг заговорщик?!.

— Да нам все ваши российские заговоры… — лишь отмахнулся Пьер.

Теперь князь был явно в смущении.

— «Милый и щедрый»… — проговорил он. — Так что ж, у вас и с ним тоже… тоже чувства?

Братья лишь потупили глаза.

— И те триста рублей — это он вам от щедрот своих подарил? — догадался Бурмасов.

Снова только потупленные взоры были ему ответом.

— А вы случаем — в порыве ваших чувств — не передали ему слова, произнесенные бароном в карете?

— У нас что же, по-вашему, князь, других тем для разговора с поручиком не было?! — с такой неподдельной искренностью воскликнул Жак, что от былой решимости Никиты не осталось и следа.

— Да и зачем нам было говорить ему то, что для нас же во вред? — прибавил Пьер.

— Отчего же во вред? — не понял Бурмасов.

— Да оттого, — сказал Жак, — что в таком случае нам пришлось бы объяснять поручику, как мы очутились в одной карете с братом Штраубе.

— А стало быть, и поведать ему, кто мы такие, — подхватил Жак.

Бурмасов смотрел на них с полным непониманием.

— Поручик по сей день считает, — пояснил Пьер, — что мы дети несчастной, залитой кровью Франции, чудом занесенные в Россию и оставшиеся тут без всяческих средств к существованию, оттого, жалеючи нас, поддерживает из своих немалых средств как может. А узнай он, что мы как члены ордена состоим на жаловании у императора — и просить о такой поддержке нам было бы…

— Во всяком случае, как вы, надеюсь, понимаете, гораздо труднее, — закончил за него Жак.

— А так вы милостиво предоставляете ему считать, что он оказывает христианскую помощь неимущим, а не расплачивается с вами за ваши… гм, чувства? — с презрительной улыбкой спросил Бурмасов. — Что ж, весьма достохвальная забота о душе поручика.

— Однако же, князь, ваши странные намеки… — попытался сохранить лицо Пьер.

Никита более не желал ссоры.

— Возможно, я не вполне аккуратно выразился, — сказал он. — Впрочем, если вам желательна сатисфакция, то я с того и начал наш разговор.

— О нет, просто мы этих намеков совершенно не поняли, — поспешил вставить менее отважный Жак.

— А не поняли, так считайте их и не было, — миролюбиво отозвался Бурмасов. — За сим, господа, примите мои извинения за беспокойство…

— О, князь!..

— Быть может, желаете вина?..

— Нет, нет, благодарю, недосуг. Прощайте, господа. — Бурмасов поклонился сухо весьма, и они с фон Штраубе покинули эту обитель разврата.

— Ясно, что передо мной они ни в чем не повинны, — пока возвращались на извозчике, сказал барон, — а все равно такое чувство после этого разговора… Чтобы рыцари ордена состояли в содержанках у какого-то поручика!»

— Да уж, — подтвердил Бурмасов, — чувство такое, будто навоза вкусили… Но что в отношении тебя невиновны оба, то правда твоя. Дело не в том даже, что они там лепетали, а в том, что, по всему видать, трусы оба распоследние… А перепугались-то как! Вообразили, что за такой, как у них, грешок у нас тут в самом деле немедля четвертуют!.. И вся моя стратегия, видишь, насмарку, — вздохнул он. — Хороший был натиск, да вышел пшик. Уж про ниточки, что тянутся к вашему ордену, я даже их и спрашивать не стал — кто бы из ордена таким довериться вздумал?

— Что потратили время, не столь велика потеря, — сказал фон Штраубе. И добавил со вздохом: — А касательно «третьей силы» и касательно того, как мои слова вышли на волю из закрытой кареты, мы, видимо, так в неведении и останемся навсегда.

Никита, однако, ничего не ответил. И всю дорогу до дому вид у него оставался задумчивый.

Ночевать фон Штраубе остался в квартире у Бурмасова. Было решено, что для безопасности он будет здесь жить, ибо в бельэтаже проживал командир дивизии, оттого дом охранялся караульными, так что проникнуть сюда какому-либо злоумышленнику стало бы весьма затруднительно.

Утром, когда друзья принимали фриштык, — Никита при этом оставался со вчерашнего вечера задумчив и молчалив, — к ним явился Христофор Двоехоров. Он уже знал от сержанта Коростылева об их счастливо закончившихся злоключениях и только охал да сожалел, что не был с ними рядом в столь роковые минуты.

— Когда в газете пропечатали, что тебя, Карлуша, лестница под собой погребла, — воскликнул он, — простить себе не мог, что не был там рядом с тобой!

— Так уж помереть нетерпится? — спросил князь, продолжая, впрочем, размышлять о чем-то своем.

— Чего ж помирать? — простодушно удивился Христофор. — Вы же оба живы, а чем моя фортуна хужей? — И добавил: — Нет, помирать-то мне сейчас особенно не с руки.

— А когда оно бывает с руки? — отозвался Никита. — Оно, брат, как-то всегда не с руки.

Христофор весело сказал:

— А вот сейчас для меня, представь себе, в особенности.

— Что так?

— Да то, что вскорости, кажется, женюсь! — радостно ответил Двоехоров. Не увидев в Бурмасове большой заинтересованности, тем не менее с прежней восторженностью продолжал: — И знаешь, на ком? На Елизавете Кирилловне, на дочке Кирилла Курбатова, графа!

— Это, что ли, которая с бородавкой на щеке? — спросил Бурмасов.

— Какая еще бородавка? — едва сдержал Двоехоров обиду. — Нет у ней никакой бородавки! Это родинка у ней на щечке на левой!

— Ладно, пусть родинка… А граф Кирилл согласен, или вы с ней без спросу решили?

— То-то и оно что согласен! И как ему быть несогласным, когда меня сам государь просватал?!

— Будет врать-то, — сказал Никита. — Других у государя забот нет, только тебя женить.

При всем своем добродушии, наконец-таки Христофор нахмурился.

— Не в духе ты нынче, я вижу, — сказал. — То бородавку какую-то выдумал, то я вдруг, по-твоему, вру! Могу и уйти, коли не вовремя.