Но Вадим не знал, любила ли она его. Кажется, ему это никогда не было важно. Кажется, ее безумие вполне устраивало Вадима, пока не обратилось против него. И ему, не имевшему ни безумия, ни любви, а только нараставшую головную боль, крыть было нечем.

Вадим почувствовал страх, поняв, что придется схлестнуться с женой из-за ее наследства. Это был особый, предупреждающий страх несмелого человека, доводящий до тошноты при мысли о предстоящей схватке.

* * *

– Ну что, задрот столичный, как будешь бабло отдавать? – осененное недоброй курносостью лицо Бавыкина лыбилось, обнажая ряд ровных зубов, серо-желтых от кариеса и табака. Дмитрий уже разбил Вадиму губу, прошелся по ребрам и сейчас размышлял, подбить ему глаз или сразу сломать нос. Последнее хотя и было б Бавыкину приятно, но могло поставить крест на дальнейших истязаниях.

Бавыкин любил ставить людей на место. Место человека он определял по собственному внутреннему убеждению. Вадим, по его убеждению, на свое место еще не отлетел.

Бавыкин снова был у Вадима дома. В прошлый раз, воспользовавшись невнимательностью Вадима и царившим в квартире беспорядком, он утянул с коридорной тумбочки связку ключей, так что звонить в дверь ему не пришлось.

Сегодня истек срок, который был щедро предоставлен Вадиму провинциальными кредиторами, поэтому Бавыкин был снова здесь. Так как Бавыкин еще раньше разузнал адрес квартиры родителей, Вадим больше не видел смысла там скрываться. Да и родителей он подставлять не хотел.

Вернувшись в квартиру на Большой Декабрьской, Вадим рассчитывал, что в случае визита Бавыкина просто ему не откроет. Шум Бавыкин устраивать не будет, потому что дом не из бедных – соседи тотчас вызовут полицию, а Бавыкин вряд ли хотел здесь видеть своих коллег.

Но все-таки опасения были, и чтобы их заглушить, Вадим попросту напился. Таким, погруженным в нетрезвый сон, Бавыкин и застал его и тотчас пристегнул его руку к ножке дивана.

Нависая над сидящим на полу Вадимом, Бавыкин понимал, что денег сегодня он едва ли получит, и стремился получить хотя бы моральное удовлетворение. Проблема была в том, что Вадим не понимал, что такое Бавыкин. Этот изнеженный молодой москвич, кажется, никогда не лишался денег на школьные завтраки, не скрывался от хулиганов по подворотням, не стоял под ударами отца-алкаша или армейских старослужащих. Он также не попадал к ментам, за исключением одной короткой поездки в автозаке с либерального митинга, заснятой на видео и трехминутным роликом выложенной в инстаграм. У Вадима не было опыта столкновения с насилием, потому сейчас на Бавыкина он смотрел растерянно и изумленно, как на стихийное бедствие или фонарный столб, в который влетел его автомобиль. «Совсем страх потеряли», – негодовал Бавыкин. С Вадимом ему было сложно.

– Ты думаешь, я сейчас вышибу тебе пару зубов и успокоюсь, но нет, – говорил Бавыкин, хватая Вадима за плечо и пытаясь растрясти в нем страх, – через пару часов сюда подъедет бригада оперов, которым уже проплатили за тебя, они хорошо поищут и совершенно случайно найдут у тебя в доме наркоту. И ты сядешь, поверь мне, зять Манукяна из прокуратуры позаботится об этом.

Вадим вспомнил об остатках марихуаны, спрятанной в пианино, и подумал, что и подкидывать не придется. То ли от алкоголя, то ли от ощутимых ударов Бавыкина по голове, Вадим сейчас находился в состоянии звенящей тупости и как отвратить от себя Бавыкина сообразить не мог. Он просто смотрел на него влажными пустыми глазами вместо ответа, чем еще больше выводил Бавыкина из себя.

– Не спать! – услышал он над собой рев, и струи воды полились по его голове, неприятно попадая под ворот рубашки. Оказывается, он вырубился, и Бавыкин полил его из чайника. Наступило минутное просветление, когда Вадим вдруг почувствовал присутствие третьего в комнате. Он с самого начала был здесь, – вернее, она. Лиза надменно смотрела на него со своего портрета, и по ее взгляду Вадим понял, что ей нравилось все, что сейчас происходило с ним. Она получала удовольствие от его страдания. А у него – у него сейчас даже не было сил, чтобы ее ненавидеть. Нужно было много сил, чтобы объять ненавистью такую женщину, как она.

Вадим опять лишь мелочно злился. Опять обижался на нее.

В его насквозь промокшем сознании, наконец, шевельнулось что-то, дернулось и оборвалось.

Вадим вдруг понял, что может предложить ее Бавыкину.

Вадиму осталось что заложить – свою жену.

– Слушай, у меня денег нет, но они есть у Лизы…, у моей жены, – начал он невнятно, но Бавыкин тотчас приноровился слушать, – все деньги у Лизы. Просто надо найти ее.

– Ха, легко сказать! Ты сам-то давно свою жену видел? Стрелки на нее не переводи. Не надейся, я с тебя не слезу.

– Ты не понимаешь…

– Все я понимаю: я буду жену твою искать, а ты сбежишь. За идиота меня принимаешь, а? – ощутимый пинок в бок растекся по телу Вадима гулкой болью.

– Ты не понимаешь, о каких деньгах идет речь.

– Давай, рассказывай мне сказки!

– Лиза получила от отца очень большое наследство, там миллионы, и не рублей…

– Ну, хорошо, наследство – а что ж ты без гроша? Давеча вон еще один наследник приходил в поношенной куртке, в ботинках заляпанных – тоже миллионер, небось, поехал отсюда домой на метро.

– Это наследство целиком Лизы, оно мне не принадлежит по закону.

– Ну, так и уговори жену сбросить тебе крохи с барского стола.

– Мне не нужны крохи.

– Ух ты! А мне нужны! Мне от тебя к Манукяну идти без копейки совсем не престижно. Сломать тебе что-нибудь тогда надо, чтобы сохранить лицо.

– Ты и Манукян получите гораздо больше, если поможете мне отыскать Лизу.

– Ну, допустим, отыскали мы ее, и что? Как мы на нее повлиять можем? Разве что так, как сейчас на тебя. Ну, повлияли мы на нее, заплатила она нам какие-то деньги, а завтра она в прокуратуру шасть – в генеральную! Кто знает, какие связи ей папаша вместе с деньгами завещал. И что с нами будет тогда? Нет, ну ее, эту дочку Смирнова!

– Она ненормальная…

– Что?

– Она больная.

– Вот точно больная, раз вышла за тебя, губошлепа. Вон, как посмотришь на стене – висит красивая баба. На кой ты ей сдался?

– Она психически больна… была когда-то. В клинике лежала. Мне юрист сказал, это можно использовать против нее.

– Как?

– Признать ее невменяемой.

– Вот если она тебя, придурка, порешит, тогда и будем признавать, – зашелся Бавыкин прерывистым смехом.

– Ее недееспособной можно признать через суд. Тогда суд назначит опекуном меня, ее мужа.

– И что? – смеяться Бавыкин перестал.

– Я смогу управлять деньгами, всеми. Я смогу расплатиться и с Манукяном, и с Фонаренко, и с тобой.

Бавыкин присел на ручку кресла, морщины побежали по его лбу, словно энцефалограмма, фиксируя редкую мозговую деятельность в его голове. Бавыкин сейчас пытался думать сложно. Он пытался понять, можно ли провернуть все то, что обещал Вадим, что для этого потребуется – кому позвонить и к кому обратиться, не брешет ли этот парень про психованную жену и нужен ли им в этом деле Манукян. Цепочка мыслей оказалась непозволительно длинной и оборвалась.

– Ну-ка, еще раз и с самого начала – как для протокола! – гаркнул Бавыкин. «Пусть расскажет еще раз, и еще, и если где-нибудь собьется, будет знать, как меня дурить!», – сердито подумал он. Но мечты, мечты о больших деньгах уже охватывали его, застилая глаза туманом. Туман пробирал до мурашек и простирался далеко-далеко, подступая к порогу почернелого деревянного дома в рязанском поселке. Москва начинала оправдывать надежды.

* * *

Проехав несколько километров Новорижского шоссе и свернув на одном из поворотов, «тойота» Вадима остановилась на подступах к приземистому замку, родовому гнезду Смирновых, сложенному в начале девяностых из красного кирпича. Этакий оплот феодала, окруженный внушительной стеной, напоминал о тех временах, когда денег было меньше, а опасностей – больше. Люди уровня Смирнова давно пооставляли свои старые замки, сменив их на белоколонные дворцы – гибриды барских усадеб и советских домов культуры, или на современные шале со страниц западных журналов. Цитадель Смирнова все держалась, свидетельствуя о старомодности и непритязательности ее владельца, о нежелании менять обжитые места.