— Жалеючи тебя и говорю. Ты ведь один у меня. Один! Уеду я, сынок… — она глотнула слезу, — не сжиться мне с ней. Нет. И тебе не разделить нас. Какая же жизнь тебе будет, а? Да и мне тоже…

Затрепетали у него губы, тугой комок подступил к горлу, и первый раз с того времени, как кончил он школу, увидела мать слезы в глазах сына. И у нее дрогнул голос:

— Разве оставила бы тебя! Господи! А ты успокойся. Слышишь… Успокойся… — и, как давно в детстве, прижала к себе его голову. — Разные мы с ней люди, по-разному жизнь видим. И ее ведь я не виню. Стара я, может, и не так делаю, а вдвоем у вас наладится жизнь. Вместе ведь, говорят, тесно, а врозь скучно. Забудется все, и родней, нас не будет. Приезжать буду…

— Другую квартиру возьму, живи отдельно, но будь со мной, мама, будет у тебя комната, уж если так не можешь.

— Нельзя так, сынок, нельзя! На тебя ведь люди смотрят. А чего они знают? Скажут: хорош, с матерью не ужился. Нет, это нельзя!

По-всякому просил и уговаривал ее Павел Васильевич, но мать не соглашалась. Жена не могла скрыть радости и была эти дни обходительно-ласкова с матерью и особенно ласкова с ним.

Но впервые ласки ее не утешали Павла Васильевича.

«Зачем она притворяется? Ведь рада же радехонька. Добивалась ведь этого. К чему разыгрывать неведение, непонимание, зачем эти слова притворного удивления?» И ощущение неудовольствия ею, обиды сильней и сильней входило в душу.

Мать уехала. Сколько лет с ней одной жил Павел Васильевич, и теперь у него будто вынули что из груди, и осталась там тоскливая пустота. Недели через две, сняв рубашку, он хотел взять свежую на привычном месте. В комоде чистой рубашки не было.

— Где мои рубашки, Надя? — спросил он.

— В ванной лежат. Я ведь тоже работаю. Да у тебя и эта еще не грязная.

Павел Васильевич посмотрел на заносившийся ворот рубашки и молча надел ее снова. Но непривычное ощущение нечистоплотности было неприятно ему. Казалось, словно что-то ползает за воротником и по спине. А бывало, встав, он всегда видел около кровати на стуле чистые носки. Брюки постоянно были отутюжены и на неделе два раза — чистая рубашка, так тщательно, так заботливо отглаженная, что, казалось, каждый шов не утюгом глажен, а обласкан материнскими руками. Это было привычно, и он еще так недавно не замечал, что мать ходила за ним, как за ребенком. А сейчас вспомнилось.

«Конечно, — тут же подумал он, — мама меня избаловала. И нельзя так с Надей — «где мои рубашки?» Надо помочь ей…»

Однажды, придя с завода, он решил сам постирать. Нади не было. Павел Васильевич разделся, чтобы не запачкаться, поставил в ванной корыто, разыскал рубашки и залил их горячей водой. «Пусть отопреют, легче стирать будет…» С мылом в руках он стоял посреди комнаты, когда пришла жена.

— Что это ты в одних трусах? — удивилась она.

— Да… постирать хочу…

— Стирать? — Она сбросила пальто прямо на диван и круто повернулась к нему. — Это что же — демонстрация того, что я ни обстирать, ни обшить тебя не хочу и не умею? Так, что ли? — Глаза ее сузились, и руки сжались в кулаки, словно она хотела ударить его. Такой реакции Павел Васильевич не ожидал.

— А что ты, собственно, вскипела? Я просто неправильно поступил недавно, спросив с тебя чистые рубашки. Будем всё делать вместе, и будет порядок.

Павел Васильевич говорил спокойно и ласково, и выражение недовольства и злости на него сменилось у Нади удивлением. Она медленно повернулась и села на диван.

— Ну, и что же ты сделал?

— Залил кипятком.

— Кипятком! — воскликнула она так, словно он ошпарил ее, а не рубашки. — Да что ты наделал! — Лицо ее приняло испуганно-страдальческое выражение.

— А что? — растерялся он.

— Да их же теперь не отстирать!

— Почему? Ведь белье кипятят…

— Вот и поговори с ним, — Надя махнула рукой и побежала в ванную.

Павел Васильевич прошел за ней.

— Ну ладно, бог с ними, с рубашками. Не в этом дело, — говорил он, глядя, как она стоит с опущенными руками, сокрушенно качая головой. — Пойдем лучше согреем чаю…

— Если уж не умею стирать, — продолжал Павел Васильевич, когда они сидели и ждали, пока закипит чайник, — стирай ты, а я другое что сделаю. Ты скажи только…

— Ну, я стирать тоже не привыкла и не буду, — перебила его Надя. — Мы и раньше не стирали, мама отдавала соседке. Что у нас — средств нет, что ли?

— Может, нам взять кого, Надя? Я так не могу, — сказал он.

— Как хочешь.

— А ты как думаешь?

— Я бы, может, сразу взяла, да ведь как? Опять обидишься. Скажешь, с матерью не жилось, чужая лучше, видно, моей матери…

Она уткнулась в стол и заплакала.

— Ну, все уж прошло. Чего ты… Ну зачем, Надя? — Он обнял ее за плечи, стал целовать голову. — Ведь я же люблю тебя, дурашка ты моя, люблю и понимаю все, все понимаю, и мама понимает. Вот погляди, — он подал ей письмо.

Мать, между прочим, писала: «Береги жену, сынок, и пусть она простит меня, старую. А тебе ведь с ней век жить…»

Надя утихла и взяла письмо. По мере того как она читала, лицо ее отражало все более радостное торжество, а когда дошла до этого места, не удержалась:

— Ага! Поняла теперь! Дошло!

Павел Васильевич был поражен и оскорблен. Мать в каждом слове письма хотела не одному ему, но и ей только хорошего, только доброго. Она простила все, и лишь любовь к сыну своему и уважение к его любви несло в себе это письмо. Простое, бесхитростное, трепетное, оно тронуло его до глубины души. А она нашла в нем только то, что у нее просили прощения.

— Ну, теперь-то ты понял, каково мне с ней было? Сама видит, что не дело делала! — видно, думая, что он теперь-то уж поймет, где была правда, спросила Надя. Лицо ее сияло.

— Да, теперь я понял, — сказал он.

Охваченная мстительной радостью, Надя не услышала ни горечи, ни обиды, которые прозвучали в его словах.

Она повеселела, а ему неприятно было это веселье. Сославшись на головную боль, он ушел и лег на кровать. Она вышла в кухню. И впервые Павел Васильевич не пошел за ней, остался лежать. Слышал только, как она вошла в комнату и легла на диван.

«Ничего, выходится, — подумал он. — У меня тоже есть свои чувства и желания, и я имею право на уважение их, по крайней мере от жены. Хватит уступать ей. Я ведь человек, Надежда Ивановна, а не лакей, исполняющий твои прихоти». На другой день оба выдерживали характер. Потом случай этот как-то забылся.

Вместо матери в доме появилась молчаливая, равнодушная на вид и очень добросовестная домработница тетя Маруся.

Через неделю к нему в кабинет пришел Перстнев. Он положил на стол заявление и сказал:

— Познакомьтесь вот, — и грузно опустился на стул в сторонке.

Заявление было с просьбой освободить его от должности начальника цеха. Жена уже несколько раз говорила Павлу Васильевичу, что Перстнев и груб, и невнимателен, и много о себе понимает. По ее словам, это был человек, с которым трудно и даже невозможно работать.

— Но ведь он же неплохо ведет дело, — возражал Павел Васильевич. — У всех есть недостатки, и у меня их немало, я знаю. Главное — чтобы дело от человека было, а не изящные манеры. Не можете жить вместе — перейди в другой цех.

— Значит, тебе все равно, оскорбляют жену или нет и как к ней относятся? Лишь бы было дело от человека, а там как хочет, так и пусть себя ведет? — с обидой спросила она.

— Нет, Надя, кому как хочется, вести себя нельзя. Этого никто не допустит. И уверяю тебя: твоя честь для меня дорога и я сумею ее защитить, если потребуется. Но ведь он же работает не только с тобой. У него еще сотни людей, и, представь себе, люди охотно идут к нему и работают с ним. Значит, в целом ты не права. Вы просто не ужились, и нужно разделить вас, а не говорить, что кто-то из вас негодный человек.

— А главное — он хорошо везет дело, — с насмешкой проговорила она. — Вот если бы он перестал везти, тогда бы ты был о нем другого мнения, конечно.