— Я вас слушаю, товарищ директор, — не поворачиваясь к нему, но и не спуская по-прежнему своих глаз с него, проговорила она.

— Я познакомился и беседовал со специалистами нескольких цехов, теперь хочу познакомиться поближе с вашими людьми, — еще не избавившись от смущения, сказал Павел Васильевич.

— Чтобы узнать, кто и что, а потом решить, кого куда?

В ее словах чувствовалась вызывающая дерзость. «Ну уж, это слишком!» — подумал он и выпрямился.

— А разве не надо знать людей? Мы же работаем вместе.

— Что же, это совсем немного, пожалуйста. Русская. 23 года. Инженер. Живу с матерью. Отец помер. Незамужняя. Что еще? Да, беспартийная.

— И это все?

— Да.

— А я думал, что вы о себе можете лучше и больше сказать, чем сказано в вашей анкете.

— Например?

— Ну, например, мне кажется, вам бы стоило сказать о том, что вас не удовлетворяет, чего вам хотелось бы. Ну, и вообще почеловечней, ведь вы же говорите о себе. Я бы, несмотря на свою сухость, о себе сказал лучше.

— Я вас понимаю. Вам все-таки хочется поговорить по душам — узнать, на что я способна, чтобы, как говорят, выявить наклонности, дать мне дело по сердцу, словом, — помочь мне найти себя. Вы знаете, что уже пробовали сделать.

— Я слишком мало знаю, мне даже неизвестно, как вас звать.

— Очень просто: Надя.

— И, очевидно, у вас был отец?

Она быстро повернулась к нему, и взгляды их встретились. Павел Васильевич улыбался, а она, удивленно глядя на него широко открытыми глазами, видно, не знала — или обидеться, или принять это за шутку.

— Мне тоже думается, что был. И знаете, его звали, как многих, Иваном.

— Так вот, Надежда Ивановна, — уже серьезно заговорил Павел Васильевич, — если уж вам знакомы и разносы, и разговоры по душам, и то и другое, как я понял, надоело порядком, — давайте жить просто, и без того и без другого. Для этого ведь надо совсем немного — хорошо работать, только и всего.

— У вас все?

— Да, пока все.

— До свидания.

— До свидания.

Когда она ушла, Павел Васильевич снова заходил по кабинету. «Как это у меня все как-то не так получается. Сухарь, черствяк. Что она еще подумает обо мне? А в сущности, почему меня так волнует, что она обо мне подумает? Я сказал то, что должен был сказать. Не извиняться же мне перед ней за то, что она плохо работает! Как к ней еще подойти, если она уже шла ко мне с отпором в душе? Но красива. И почему раньше ни на собраниях, ни на работе не видывал ее?»

После этого неожиданно взволновавшего его разговора Павел Васильевич пробыл у себя в кабинете до обеда, беседуя с начальниками отделов управления, бухгалтером — словом, делал обычную кабинетную работу. Потом пошел в цеха. Он каждый день обходил цеха. Не все, а по очереди. У него был определенный порядок в этом деле, и к нему уже привыкли.

В кузнечно-прессовом начальник ждал его. В конторе пробыли недолго. Начальник рассказал, как идет дело, попросил помочь цеху в организации теоретической подготовки учеников кузнецов (неважно было с помещением и с пособиями), посоветовались по поводу разных цеховых дел и вышли в помещение цеха. Здесь стоял грохот молотов, звон прессов.

От нагревательных печей было жарко. Кузнецы и подручные работали без рубах, в одних фартуках. По спинам и рукам тек пот, и мускулистые тела рабочих блестели. Павел Васильевич шел от молота к молоту, от пресса к прессу, здоровался с рабочими, спрашивал, как идет дело, что мешает в работе, какие есть просьбы, предложения. Когда он подходил, люди на минуту останавливали работу, но все равно приходилось кричать, чтобы слышать друг друга. И из этих коротких разговоров он узнавал больше, чем из бесед с начальником, потому что тот рассказывал о деле в целом, а здесь он видел все мельчайшие детали жизни цеха. Картина становилась не только ясней, но и дороже, родней его сердцу. Ведь одно дело — знать, другое — чувствовать.

У одного из молотов кузнец постучал каблуком по свежему полу.

— Сделали?

— Сделали, Павел Васильевич, спасибо. Побаиваются вас. Раньше сколько говорили — все не час да не время.

Он отошел к другому молоту.

— Что-то я тебя не видел в прошлый раз? — спросил подручного.

— Приболел малость, Павел Васильевич. Сквознячку хватил.

— Да ты уж все говори, если начал, — заметил кузнец.

— Я все и сказал.

— Врет, Павел Васильевич. Конец месяца был, план знаете как шел. Прозевали вначале. Вижу — тычется парень. Сначала-то и не понял, прикрикнул, потом гляжу — не то что-то. Тридцать восемь, а он работает. «Что же, говорит, один ты, что ли, будешь?» Прогнали.

— Правильно сделали. А ты что — на улицу выскочил?

— Да нет. В обед в курилке. Стекла-то выбиты.

Павел Васильевич сделал пометку в записной книжке. «Ведь говорил же — проверить все, — недовольно думал он. — Самого бы его пропарить так вот да потом на ветер и высунуть! Ну я так пропарю — доволен будет!»

На середине цеха он подозвал мастера.

— Это что у вас? — показал на завалы у молотов, и грязь на окнах.

— Как что? У нас ведь цеха, а не зал для танцев, — усмехнулся мастер.

— Этого я не знал, спасибо, научили, — вспыхнул Павел Васильевич. — Но вы уж договаривали бы до конца. Что, мол, удивляешься? Впервые видишь, что ли? Верно, не впервые. Ждал: заговорит в вас совесть или нет? Не дождался. Так вот, если я еще раз увижу это безобразие — разговор кончится плохо.

— Дело как-то у нас не вяжется. Не до этого все вроде, — вступился начальник цеха.

— Не вяжется, между прочим, из-за нашей распущенности, халатности, а иногда и просто недобросовестности. Давайте кончать с этим, — ответил Павел Васильевич.

Смущенные, красные стояли перед ним начальник и мастер. Им было неудобно. И Павел Васильевич понял, что больше они перед ним краснеть не будут, сделают. Уже перед самым выходом залюбовался работой пожилого кузнеца Максимыча. Чернобородый, с густой сединой в смоляных волосах и молодыми горячими глазами, старик управлял молотом — следил за поковкой так, как следит охотник за приближающейся дичью, весь в напряженном, тревожном и радостном возбуждении. Павел Васильевич услышал, как, сбросив очередную поковку, старик крикнул:

— Э-э, родимая, будешь знать, как не даваться! Давай, Вася!

И подручный Вася, такой же возбужденный, давал! Это чувство радостной работы захватило Павла Васильевича.

— Здравствуй, Максимыч! — подойдя, крикнул он.

Старик быстро обернулся, кивнул.

— Дай-ка я попробую, — прямо в ухо ему проговорил Павел Васильевич.

Кузнец остановил молот, удивленно глядя на него, потом отступил в сторону, освобождая место. Кто-то подал халат. Павел Васильевич взял клещи и только, еще плечом двинул, не успел обернуться, как Вася подал ему поковку. Павел Васильевич нажал педаль, и молот быстро ударил несколько раз. Он не успел как следует повернуть поковку — испортил, сплющил.

«Неужели забыл?» — испугался он и снова двинул плечом, и снова Вася подал ему кусок горячего белого металла. Павел Васильевич перехватил его, чтобы удобнее, ловчее было держать клещами, тихонько нажал педаль, и еще, и еще — и пошел, ловко поворачивая поковку под каждый удар молота и уже не выключая его. И с каждым новым ударом ритм работы все больше захватывал и возбуждал его. Он не заметил, как Максимыч сменил Васю и сам подавал поковки, не видел, что около молота собрались люди. Он работал и работал.

Вдруг молот остановился.

— Что такое? — вздрогнув, спросил он.

— Хватит, Васильич, — ласково сказал старый кузнец. — Душа, значит, не устояла?

Тряхнув головой, Павел Васильевич сбросил со лба мокрые волосы.

— Пять лет кузнецом работал… Когда мастером стал, долго не мог привыкнуть без молота работать. Вижу что́ не так — возьму и сделаю. Показать, объяснить надо, а я — сам. А вы чего собрались? — спросил стоявших около молота рабочих.

— Не часто видишь, чтобы директор к молоту стал.

— А-а. Ну-ну. Знаете что? По местам, по местам. А то я вроде работу срываю.