— Ну что, Мамед Насир, — сказал Дадаш, — ты, кажется, хочешь что-то сказать?

Мамед Насир предложил:

— Может, сыграем, а?

— Клянусь честью, спешу, а то бы, знаешь, с удовольствием. — Он взял в руки свой монументальный портфель, сказал уверенно: — Ну, будьте здоровы.

Широкая спина на минуту заслонила дверь.

Мамед Насир, поклонившись этой спине, сказал:

— Будьте здоровы, всего вам доброго, — дважды кивнул, прощаясь с этой спиной, а его собственная спина еще больше сгорбилась, он согнулся почти пополам. — До свиданья, девица-красавица, и тебе всего хорошего.

Дверь закрылась. Было слышно, как идет Дадаш, казалось, по коридору марширует пара утюгов. К этому стуку добавился дробный стук каблучков Тахмины — будто на пол закапала вода.

Звуки удалились, исчезли…

Курбан поднял голову.

— Мамед Насир, это правда, что у тебя с Дадашем свои, особые шутки?

— Какие еще шутки?

Курбан усмехнулся:

— Поговаривают, что, когда ты выпьешь вдоволь, приходишь к нему домой часа в два, три ночи. Звонишь. Его жена просыпается, открывает. Спрашивает, что случилось, что за срочное дело такое, а ты отвечаешь: очень срочное дело! И вот к двери подходит заспанный Дадаш в кальсонах, протирает глаза, спрашивает: что стряслось? А ты, — тут Курбан засмеялся хриплым смехом курильщика, — щелкаешь пальцами и поешь:

Мамед Насир тоже рассмеялся. Во рту у него не было ни одного целого зуба.

— Бывает, бывает, — сказал он. — Да я этого Дадаша знаю как свои пять пальцев. Сколько лет дружили. Ты тогда еще ребенком был. Первым сюда на работу пришел я. И с тех пор работаю корректором. Семь раз меняли орфографию. И всякий раз я переучивался. И латынь знаю, и арабский, и теперешний. Однажды на углу у Парапета[8] встречаю Мирзу Джалила.[9] На нем был такой голубой парусиновый пиджак, знаешь. В руке — трость. Говорит: «Ну, Мамед Насир, мы так не договаривались, брат!..» Эх, Курбан, люди были! Людей видели!

— Дадаш тоже с тех пор работает, — сказал Курбан.

— Нет, первым пришел сюда я. Потом перетащил Сафтара. Теперь он главный бухгалтер. А тогда был помощник кассира. Подай, прими… И Дадаша я сюда устроил. Однажды вот на этом самом месте встречаю Гейдара Махмудова. Говорит: что случилось, Мамед Насир, ты выглядишь каким-то скучным? Ничего, говорю, спасибо, дай бог здоровья. Но у меня, говорю, есть товарищ. Если можно, возьмите его на работу. Что, говорит, за товарищ? Да вот, говорю, Дадаш. А что, говорит, он умеет? Да все, говорю, что скажете. Пусть, говорит, придет, возьму его пока курьером, а там посмотрим. Эх, люди были тогда! Где они теперь? Остались только детки да клетки. Теперь каждый…

— А это правда, что Дадаш накапал в свое время на Гейдара Махмудова?

Мамед Насир пожал плечами:

— Пойдем-ка сыграем в нарды…

— Так, значит, это ты устроил Дадаша на работу. Смотри, пожалуйста, начал с курьера и как поднялся…

— Да, тогда он был не такой расторопный. То и дело раздавались окрики: «Эй, Дадаш, быстрее двигайся! Шевелись, милый!» Даже стишок сочинили: «Эгей, Дадаш, эгей, а ну-ка побыстрей!» Погляди на него теперь: племянник аллаха.

— Правая рука директора, — сказал Курбан. — Берегись, не попадайся. Но, сказать по совести, тебя он всегда защищает. Прошлый раз опять тебе хотели вкатить выговор, и опять он не дал.

— Дай бог здоровья, — сказал Мамед Насир. — Я-то ничего плохого от него не видел. Ничего, кроме хорошего. Ну, пойдем сыграем в нарды.

— Нет, мне надо бежать. Если я опоздаю хоть на пять минут, жена устроит мне голубую жизнь. Тебе этого не понять, Мамед Насир. Тебе что, ты холостой!

— Холостяк, когда он пьян, независим, как султан. Я, Мамед Насир, одинок и сир.

Он вышел из комнаты. Издательство совсем опустело. Дядя Сафтар запер железные двери и направился к лестнице. Он раньше всех приходил и позже всех уходил.

— Сафтар, — сказал Мамед Насир, — перекинемся в нардишки, а?

Дядя Сафтар был задумчив и сосредоточен. Заслышав голос, он вздрогнул, поднял голову. Будто сразу и не узнал Мамеда Насира, будто видел его впервые. Снял очки, дохнул на стекла, протер их платком.

— Эх, Мамед Насир, — сказал он, — только нардов мне и не хватало.

Два месяца назад у дяди Сафтара умерла жена.

— Ох, Сафтар, — сказал Мамед Насир, — право, этот мир не место для жизни. Вот никак не могу собраться найти время покончить с собой.

— Не стоит труда, — сказал Сафтар, — смерть сама тебя разыщет.

Мамед Насир зашептал:

— Сафтар, говорят, в то время Дадаш накапал на Гейдара, да?

Сафтар махнул платком, как бы отгоняя осу.

— Мамед Насир, ради всего святого, оставь меня в покое. Ты выпил, тебе море по колено…

И ушел, торопливо вышагивая: так-тук, так-тук…

Когда Заур выводил машину из гаража, он вдруг вспомнил, что забыл в ящике стола плавки. Летом он всегда держал их на работе. Смотришь, иногда в конце дня договоришься с ребятами и — на море.

Он подрулил к издательству. Работа окончилась. Люди разошлись. Он постучал.

— Никого нет, — сказал вахтер, — все разошлись.

— Знаю, — сказал Заур и юркнул в дверь.

Поднялся к себе, открыл ящик, взял завернутые в газету плавки. Посмотрел на часы и вдруг удивленно прислушался. С верхнего этажа пустого учреждения ясно слышался стук костяшек. «О, Мамед Насир здесь, оказывается! Интересно, кого это он охмурил? Поднимусь-ка, — подумал Заур, — посмотрю, кого он зацепил. Будет тема для разговора с Тахминой. Вообще Тахмина любит поговорить о Мамеде Насире. Еще расскажу ей историю с экзаменами. А потом поведем другие разговоры, перейдем к делу, к сути, дружище Заур. Ах ты, хитрец!»

Он усмехнулся в усы, пригладил волосы и направился к комнате, из которой доносился стук костей.

Открыл дверь — и обомлел.

Мамед Насир играл в нарды один, сам с собой. Он не видел Заура.

— Ходи, Дадаш, — сказал он и бросил кости. — Ага, шесть — шесть.

Сыграл.

— А теперь твой покорный слуга Мамед Насир.

Кинул.

— Тьфу! Опять два — один! Уж не везет, так не везет…

Заур тихонько затворил дверь и медленно стал спускаться.

Покачал головой, улыбнулся.

— До свидания, — сказал он вахтеру и сунул ему тридцать копеек. Вышел на улицу и вновь покачал головой.

«Москва, улица Добролюбова, 11, кв. 4.

Профессору Гейдару Махмудову.

От души приветствую Вас, многоуважаемый и дорогой профессор! У меня так занята голова непробиваемой текучкой, что давно уже не находил времени написать Вам. Наконец сегодня, в субботу, я сказал себе: что бы там ни было, я должен выкрутиться и написать хоть несколько слов.

Однако, если я не пишу Вам, это отнюдь не значит, что я ничего не знаю о Вас. Кто бы из знакомых ни приезжал из Москвы, я неизменно о Вас расспрашиваю и неизменно радуюсь, услышав, что Вы здоровы и хорошо настроены. Я горжусь, когда вижу в центральной печати Ваше имя. Вероятно, Вы не вполне представляете себе, дорогой профессор, что значит для нашего поколения Ваше имя, творчество, судьба, жизнь. Когда я думаю о подлинно советском ученом, о подлинно кристальном гуманисте, мужественно, с открытым забралом преодолевающем все испытания, все превратности, я вспоминаю о Вас. То, что вы прошли сквозь такие тяжелые годы, облыжно обвиненный, но не сломленный, с несокрушимой верой в будущее, и заняли вновь достойное место среди строителей нашей жизни — все это урок не только для молодого поколения, но и для нас. В самом деле, даже сейчас еще встречаешь людей, которые, столкнувшись с несправедливостью или злоупотреблением, заболевают страшным недугом равнодушия, опускают руки, уходят в тень, ни во что не вмешиваются, начинают жить по принципу „плетью обуха не перешибешь“, „моя хата с краю“. Вы же после всего, что Вам довелось испытать, с прежней энергией, с молодым задором, с юношеской страстностью работаете, творите, живете для нашего народа.