Столь же полным было отчаяние Энтони Куина, убитого тем, что бывший партнер взял его роль. Находясь на натурных съемках в Риме, он рычал: ”Если бы я знал, что он собирается так поступить, я бы ни за что не бросил этот спектакль. Ни за что! Когда я приехал сюда сниматься в "Барабасе”, кто-то показал мне журнал с рецензией на его исполнение моей роли. Там было написано: ”По сравнению с тупой мощью Куина Генрих-Оливье поражает развязной легкостью, живостью, непоседливостью”. Мне стало просто тошно”.
2 июня, сразу же после того, как сэр Лоренс кончил работу над телепостановкой по роману Грэма Грина ”Власть и слава”, где он играл пропитанного виски священника, чета Оливье отплыла из Нью-Йорка на ”Куин Элизабет”. Их ожидала новая жизнь — размеренная жизнь семейных людей, которой Оливье так жаждал, но по-настоящему никогда не знал. Домом странствующего рыцаря-актера теперь был элегантный четырехэтажный особняк в стиле эпохи Регентства, находившийся в приморской части Брайтона. Круг их соседей по-прежнему состоял из людей, связанных с шоу-бизнесом, но атмосфера стала существенно более домашней. Цокольный этаж превратили в детскую, наняли няню, а в сентябре родился их первый ребенок — мальчик, которого назвали Ричард Керр. Потом пошли девочки — Тамсин, Агнес, Маргарет и Джули-Кэт.
Через два года после переезда в Брайтон в разговоре с театральным критиком Гарольдом Хобсоном Оливье выразил дух своего нового образа жизни: ”Я не знаю ничего более прекрасного, чем, уезжая утром на такси из дома, оглянуться и увидеть, как твоего младшего ребенка подносят к окну и помогают помахать тебе ручкой. Это звучит сентиментально и банально, но это важнее, чем поэзия, чем гений, чем деньги”.
Слова человека, который нашел все, к чему стремился в личной жизни. Но профессиональная жизнь не давала ему такого же чувства удовлетворенности и уверенности в будущем. Когда в костюме в тонкую полоску, какие носят деловые люди, этот актер и режиссер каждое утро торопился к поезду ”Брайтон Белль”, отправлявшемуся в Лондон в 9.25, он походил на кого угодно, только не на трагика; но, оставаясь все тем же честолюбивым авантюристом, он уже собирал в кулак всю душевную энергию, чтобы достойно встретить новый вызов и создать творение, стоившее ему, быть может, самых тяжких трудов.
Глава 24
У ИСТОКОВ НАЦИОНАЛЬНОГО ТЕАТРА
В 1930 году, незадолго до первой женитьбы, Лоренс Оливье скрепя сердце согласился на не привлекавшую его роль за 50 фунтов в неделю. В 1961 году, за восемь дней до вступления в третий брак, он с радостью принял предложение, сулившее ему 5 тысяч в год, с одним невероятным условием: чтобы его жалованье не превышало 3 тысяч. Это был пост директора Чичестерского фестивального театра, на который другие известные актеры не пошли бы и за двойную плату. Сэр Джон Гилгуд, например, не смог назвать зыбкую и сугубо экспериментальную идею создания нового театра иначе как “бесшабашной”. Этот замысел родился у некоего Лесли Эвершед-Мартина — человека, не имевшего непосредственного отношения к театру, оптика и бывшего мэра Чичестера: посмотрев телевизионную передачу о сэре Тайроне Гатри и его Фестивальном театре в Стратфорде (Онтарио), он воспламенился идеей основать аналогичный театр в родном городе на общественные пожертвования. Фонд строительства был пока бесконечно далек от необходимой суммы в 105 тысяч фунтов. Еще не закладывали первый камень. Еще не начинали набирать труппу. Тем не менее Оливье принял директорство, находясь в Америке и даже не встретившись со своими будущими патронами.
В свете дальнейших событий этот шаг кажется логичным и даже бесспорным. Как нельзя более кстати Оливье получил возможность примериться к своему будущему амплуа директора Национального театра, первые спектакли которого к тому же обкатывались на чичестерской сцене. Но когда в марте 1961 года Оливье подписал контракт, этого еще никто не знал. Его радовало уже то, что будет построено новое здание — необычный шестиугольник, окруженный вязами, в чичестерском Оуклендз-парк. Однако две ключевые проблемы оставались во взвешенном состоянии. Наполнится ли зал на 1360 мест в городке с 20 тысячами жителей, не имеющем никакой театральной традиции? Не отпугнет ли зрителей театр столь новаторской архитектуры — нечто среднее между цирковой ареной и елизаветинскими подмостками, — театр, в котором публика окружала сцену с трех сторон? Результаты могли поставить под угрозу все предприятие — так же, как и репутацию Оливье, человека, которому собирались доверить Национальный театр.
Оливье взялся за это, потому что после постановки собственных фильмов (роскошь, которую он сейчас не мог себе позволить) наибольшее профессиональное удовлетворение приносила ему роль создателя новой театральной труппы, лелеющего и воспитывающего свое детище, с надеждой наблюдающего его расцвет и становление. В Чичестере ему обещали всю полноту власти — выбор пьес, режиссеров, оформителей, актеров. Но он хотел быть не наемным диктатором, а неотъемлемой частью предприятия и потому сам снизил себе жалованье, а позднее передал в Фонд строительства театра гонорар в 500 фунтов, полученный на телевидении.
Весной 1962 года он завершил работу в Париже и Дублине над фильмом, в котором играл школьного учителя, обвиненного ученицей в изнасиловании. Его партнершами были Симона Синьоре и еще никому не известная восемнадцатилетняя Сара Майлз; картина называлась “Время испытаний”. Время испытаний начиналось и для самого Оливье. Теперь, когда он стал бесспорным кандидатом в руководители Национального театра, первый Чичестерский фестиваль должен был показать, что он может плодотворно совмещать обязанности администратора, режиссера и актера, проявлять проницательность и выдумку в подборе репертуара, сформировать высокопрофессиональную труппу. В последнем он действительно преуспел. Кто еще мог привлечь в Чичестер стольких замечательных актеров — сэра Майкла Редгрейва, Сибил Торндайк, сэра Льюиса Кэссона, Атен Сейлер, Фэй Комптон, Джоан Гринвуд, Кэтлин Харрисон, Джона Невилла, Розмари Харрис, Николаса Ханнена, Андре Морелла, Тимоти Бейтсона? К тому же в каждом спектакле появлялась Джоан Плоурайт, несмотря на то, что ждала второго ребенка. В первом сезоне Оливье поставил три спектакля. В двух из них он играл сам и в итоге добился для театра прочного успеха. В сущности, он с честью выдержал экзамен по всем пунктам, кроме одного — выбора пьес.
Две из трех пьес чичестерского репертуара относились к эпохе короля Якова I и не без оснований долго пребывали в забвении. Первую, непристойный фарс Бомонта и Флетчера под названием “Игра случая”, критика встретила крайне пренебрежительно; но спектакль по крайней мере дал приличные сборы. Еще хуже дело обстояло со второй пьесой. Мрачная мелодрама Джона Форда “Разбитое сердце” совершенно провалилась; несмотря на участие Оливье, игравшего безумного ревнивца Бассания, она шла при полупустом зале.
Наиболее весомым и жестоким стал приговор Кеннета Тайнена, опубликованный в “Обсервер” в форме открытого письма. “Кто навел порчу на театр? — спрашивал он сэра Лоренса. — Чья вина — пьесы, театра или Ваша, художественного руководителя?” Главный аргумент критика сводился к тому, что для большого театра типа чичестерского выдвинутая в зал сцена просто не годилась. Он резко нападал на режиссерскую манеру Оливье, на его собственное исполнение и делал вывод, что ставить три спектакля сразу и играть в двух из них ведущие роли — непосильно для одного человека. В руководстве Национальным театром он советовал сэру Лоренсу вернуться к триумвирату — столь успешно работавшему в “Олд Вике” в 1944-1946 годах, — который теперь могли бы составить, к примеру, Оливье, Питер Брук и Энтони Куэйл.
По свидетельству журналистки Вирджинии Феруэзер, ставшей впоследствии пресс-секретарем Национального театра, Оливье десять минут неистовствовал, читая это письмо. Потом, обратившись к жене, он сказал: “Дорогая, с самой фальшивой рекламной улыбкой я должен сказать, что надо пригласить мистера Тайнена в Национальный. Древняя мудрость гласит: если не можешь победить врага, сделай его своим союзником; по крайней мере он не сможет больше писать рецензии о нашем театре”. Известно, что в каждой шутке есть доля истины: Тайнен в конце концов вошел в состав первой администрации Национального театра. Он сам выразился так: “Чтобы я не поливал их со стороны, они, видимо, решили взять меня к себе и дать возможность поливать остальных”.
