Как ни расценивать этого шепелявого мажордома, очевидно, что он был создан способом, самым типичным для Оливье. Никогда не довольствуясь проторенной колеей, Оливье каждую роль воспринимал как вызов и — кстати и некстати — не мог не привнести нечто новое в ее исполнение. Благодаря его самобытности даже эта наименее значительная из стратфордских ролей не была предана забвению; однако, следуя собственным, в высшей степени оригинальным путем, он всегда нарушал покой рутинеров, а иногда создавал дополнительные трудности и своим партнерам.

Айвор Браун осветил и достоинства, и недостатки такого подхода:

“Он создал совершенно нового Мальволио, не столько самоуверенного, сколько не очень уверенного в себе, — пустой сосуд мелкого тщеславия, который постепенно наполняется злорадством, по мере того как заговорщики сулят ему златые горы. Он придумал забавный, похожий на иностранный, акцент, в котором “r” звучало как "w" (“Фо’туна п’ости’ает к тебе 'уки"). Спектакль поражал изысканностью деталей: Лоренсу удалось правдоподобно показать человека, стоящего на верхней ступеньке в иерархии прислуги… Я ушел из театра с ощущением, что познакомился с шекспировским персонажем, которого раньше не знал, — часто ли такое случается? Но непривычно скромная трактовка роли порождает одну проблему. Она осложняет положение актеров в сцене, когда Мальволио прерывает попойку. Ведь прекратить возлияния и пение приказывает не тот суровый и мощный поборник аскетизма, для борьбы с которым нужна изрядная смелость. Перед ними — самый заурядный человек, и вовсе не надо отличаться сверхъестественной отвагой, чтобы послать его к черту”.

В известном смысле оценить этого Мальволио могли только знатоки; один из критиков назвал его “развлекательным опытом, никак не отвечающим актерскому призванию сэра Л.”. Оливье принесло лавры исполнение титанических ролей, лишь на этом поприще он мог еще выше поднять свой престиж. Так, через два месяца после его первого появления на стратфордской сцене лондонская “Дейли Экспресс” опубликовала статью с таким заголовком: “Не слишком ли долго Оливье пожинают плоды былой славы?" Автор, театральный критик Джон Барбер, вспоминал, как десять лет назад толпа в две с половиной тысячи человек на целый час заблокировала вход в ”Нью-тиэтр" и остановила движение по Сент-Мартин-лейн; как сотни девушек скандировали ”Мы хотим Ларри”; как, наконец, когда он вышел, его заставили влезть на крышу такси и произнести прощальную речь. ”Но за эти десять лет Лоренс Оливье не продвинулся ни на дюйм вперед. Когда-то его увенчивали лаврами; теперь он почивает на них”.

Заключая свои ламентации по поводу волнующей истории "Олд Вика” первых послевоенных лет, м-р Барбер писал:

”Я не выношу, когда говорят ”чета Оливье”. Это — раболепие перед самой модной парой шоу-бизнеса. Титулованные львы фешенебельных салонов. Пара, которую королевская семья запросто зовет Ларри-и-Вив. Что же скрывается за всем этим блеском? Оливье был великим актером. Но после блистательного, злобного Ричарда III, пламенного Гамлета он потерял себя. Теперь, в свои сорок восемь лет, это стареющий кумир женщин, предпринимающий отчаянные попытки, дабы восстановить утраченную репутацию. Для молодежи его имя не связано ни с какими выдающимися достижениями. Она же в сорок два года еще сохранила несравненную красоту. Как актриса она великолепна в том элегантном, утонченном стиле, который редко берет за душу. Настало время увидеть их в истинном свете”.

И вот в июне обоим Оливье предстояло величайшее испытание: “Макбет”. Восемнадцать лет прошло с тех пор, как сэр Лоренс впервые исполнил заглавную роль в постановке ”Олд Вика”, закончившейся, по его убеждению, “полным провалом”. Тогда же Эгейт высказал предположение, что Оливье сможет сыграть Макбета вдвое лучше, когда будет вдвое старше. Теперь он и в самом деле удвоил если не число лет, то по крайней мере мастерство и опыт — опыт не только профессиональный, но и жизненный, который для этой роли казался ему еще более существенным и необходимым.

К счастью, с годами он не потерял физической силы и продемонстрировал это в сцене пира, эффектно вскочив на стол в развевающемся алом плаще, когда пытался настичь Банко. В 1937 году, терзаясь из-за того, что его баритон звучит слишком молодо, он так переусердствовал с гримом, что мисс Ли шутила: ”Сначала раздавалась первая реплика Макбета, потом появлялся грим Ларри, потом выходил Банко, а уж затем и сам Ларри”. Теперь в подобных уловках не было нужды. Внешность, которой он наделил шотландского тана, не таила намека на его чудовищную, нечеловеческую сущность, и в игре он тоже пользовался приглушенной палитрой, мастерски изображая столь утонченное злодейство, что кто-то из критиков назвал это зрелищем того, как “сходит с ума сама сдержанность”. По мнению Гарольда Хобсона (“Санди Таймс”), с Оливье не мог бы сравниться ни один актер в мире. Дж. К. Трюин и У. А. Дарлингтон единодушно признали его “лучшим Макбетом нашего времени”. По выражению Кеннета Тайнена, “он обменялся рукопожатием с самим величием”.

Все сцены кровопролития и резни были смягчены в этом “Макбете” настолько сильно, что предполагали, будто на Байам-Шоу подействовали недавние выступления против комиксов “ужасов”. Зато следующая стратфордская постановка уже не вызывала подобных мыслей. Всякая сдержанность была отброшена в “Тите Андронике”, этом леденящем кровь собрании жестокостей, насчитывающем тринадцать смертей, два увечья, изнасилование и каннибальский пир, на котором Таморе, королеве готов, подают пирог, замешенный на крови и костях ее двоих убитых сыновей. В результате сцена превратилась в “Комнату страха” и количество спиртных напитков, проданных в театральных барах, побило все рекорды, так как зрители брали двойные порции для успокоения расстроенных нервов.

Каждый вечер в зале случалось по меньшей мере три обморока; на одном представлении их было двадцать, случившихся в основном в тот момент, когда Титу отрубали топором левую руку, а за кулисами оформитель звуковых эффектов с хрустом раскалывал здоровенную кость. История повторялась, ибо в 1923 году в “Олд Вике” этот же спектакль считался неудачным, если хотя бы десяток зрителей не лишался чувств от лицезрения различных кошмаров. И так же, как и “Олд Вик” в 1923 году, Стратфорд теперь мог похвастаться тем, что поставил на своей сцене все шекспировские пьесы.

“Тит Андроник”, столь популярный в эпоху Шекспира, оказался полузабытым в наши дни. В Стратфорде заботами Питера Брука этот елизаветинский гиньоль был извлечен на свет божий; после весьма вольной пеработки он лег в основу одного из самых блестящих и изобретательных спектаклей десятилетия. В кино молодой м-р Брук снял с Оливье один из канувших в вечность фильмов; в театре же они вместе сотворили подлинное чудо, реабилитировавшее их сполна. "Тита” провозгласили триумфом, шедевром, рожденным и вдохновенным театральным чутьем Брука,ив превосходной игрой Оливье и Энтони Куэйла. Но все же самое сильное и запоминающееся впечатление оставлял сэр Лоренс, который в облике седого, утомленного войнами генерала вновь появился во всем блеске своего величия и царил на сцене, завораживая зал демонстрацией высочайшего мастерства. На сей раз он всем доказал совершенное владение своим искусством, не вызвав даже малейших оговорок, сопровождавших, например, Макбета. "Таймс" назвала эту роль “одним из его великих свершений”. Бернард Левин писал, что его исполнение “потрясает не столько героическим пафосом, сколько абсолютной новизной трактовки, вдребезги разбивающей все наши привычные представления и мерки”.

Нередко игра Оливье захлестывала своей страстной силой; и великолепно рассчитанными паузами, и блестяще произнесенными репликами он достигал самой бездны отчаяния и мастерски передавал страдания измученной души. Так, пожертвовав руку, чтобы выкупить своих сыновей, он на мгновение замирал и, по выражению Ф. Хоуп-Уоллеса, “несколько секунд, казавшиеся вечностью, сдерживал вопль боли”. Получив назад отрубленную руку вместе с головами сыновей, он вновь погружался в молчание, говорившее больше всяких слов, и после вопроса своего брата Марка: “Теперь безумствуй. Что же ты затих?” — доводил напряжение зала до крайнего предела. Снова пауза, снова леденящее сердце молчание, после которого его страшный, вибрирующий, душераздирающий смех производил особенно сильное впечатление.