Перед тем Оливье ездил за границу со своим театром, выступавшим в честь освободительных армий. Труппа, одетая в форму, передвигалась на военном транспорте, автобусах и самолетах и показывала войскам ”Оружие и человека”, ”Пера Гюнта” и “Ричарда III”. Отыграв в Антверпене и Генте, они полетели в Гамбург, на свой первый спектакль в побежденной Германии. Удивительно, как среди руин уцелело знаменитое старое здание “Штаатлихе Шаупильхаус”, которое восторженные зрители каждый вечер заполняли до отказа. Во время пребывания в Гамбурге труппу попросили посетить печально известный концентрационный лагерь в Бельзене и дать утренник специально для военнослужащих, оказавшихся там во власти трагических и гнетущих впечатлений. Эта поездка произвела на всех неизгладимое впечатление, показав без прикрас величайший ужас войны.
Сибил Торндайк, которой врач показал истощенных детей, проплакала всю обратную дорогу и вечером записала в дневнике: ”Мне никогда не забыть сегодняшнего дня”.
Однако в целом гастроли запомнились своей радостной атмосферой и в июле победоносно завершились в Париже: после недельных выступлений в театре “Мариньи” труппа удостоилась редкостной для иностранных актеров чести полмесяца играть на сцене ”Комеди Франсез”. На последнем спектакле, после восторженных рукоплесканий в честь его Ричарда III, Оливье произнес перед занавесом речь, старательно выученную по-французски. Эффектным жестом он коснулся губами пальца и приложил его к сцене. “Теперь, — объявил он, — я возвращаю “Комеди Франсез” ее полноправным владельцам”.
Однако чудесные парижские дни были отравлены для Оливье глубокой тревогой: он узнал, что больна Вивьен. Старые друзья, Альфред Лант и Линн Фонтан, приехавшие в Париж из Лондона выступать перед американскими войсками, рассказали, что рентгеновские исследования обнаружили у нее в легком затемнение и доктора настаивают на полном покое.
Еще несколько месяцев назад, гастролируя в провинции, мисс Ли начала сильно кашлять; врач советовал ей обратиться к специалистам немедленно по возвращении в Лондон. Вивьен последовала этому совету лишь через два месяца, продолжая выступать в требующей огромного напряжения роли Сабины. Поспешив домой, Оливье обнаружил, что болезнь зашла не так далеко, как полагали сначала, но длительный отдых его жене совершенно необходим. Пьесу сняли в конце июля, и звезда спектакля отправилась на шесть недель в госпиталь, а затем к себе в Нотли для полного выздоровления.
Тем временем триумвират — Оливье, Ричардсон и Барелл — готовил в “Олд Вике” новый, столь же сенсационный, сезон. На этот раз начали с двух частей “Генриха IV” в постановке Барелла — главным образом из-за Ричардсона, который жаждал играть Фальстафа. Оливье благоразумно выбрал две вторые роли — Хотспера и судьи Шеллоу. Они дали ему возможность продемонстрировать свое мастерство в широком диапазоне: изображая в первой части мужественного воина, а во второй старое пугало, он всюду добивался поразительного впечатления. Кеннет Тайней счел Шеллоу лучшей работой Оливье за два сезона, а Биверли Бакстер восхищался созданием, “напоминающим плод совместного творчества Гримма и Диккенса… фантастическим, но столь же реальным, как человеческое тщеславие”. Однако высшие похвалы выпали на долю его Хотснера — мастерски вылепленного характера, которому Оливье придал оригинальную черточку собственного изобретения, заставив его запинаться на всех словах, начинающихся с "w”. Достаточным поводом для заикания могла служить реплика леди Перси о торопливой речи мужа — ”его врожденном недостатке”. Прием идеально соответствовал образу. Но Оливье выиграл особенно много, выбрав в качестве камня преткновения звук "w". Это сделало еще более пронзительной сцену смерти Хотспера, когда он мучительно и напрасно бился со строкой ”Нет, Перси, ты — лишь пища для…”. Теперь он мог пытаться сам выговорить последнее слово, прежде чем победитель, принц Генрих, доводил реплику до конца: “червей, отважный Перси..."
Как и в “Ричарде III”, Оливье показывал на сцене смерть с поразительной силой чувства и правдоподобием. Смертельно раненный мечом в шею, он произносил предсмертные строки: ”О Гарри, ты мою похитил юность!”, еще несколько секунд удерживаясь в прямом положении и пытаясь остановить кровь, льющуюся меж пальцев. Затем, заставляя зрителей вздрогнуть от неожиданности, он делал два стремительных шага вперед и, как был, в доспехах, падал лицом вниз. “Теоретически говоря, такая разрядка должна была бы вызывать смех, — замечал Хархорт Уильямс.— Но нет, зрители следили за ним как завороженные”.
На следующий вечер вслед за этим олицетворением мужественности и героизма Оливье выводил на сцену старого развратника, иссохшего, седого, с острым носом и козлиной бородой. В таком утрированном гриме он не появлялся с тех пор, как почти девять лет назад его Тоби Белч рыгал на сцене ”Олд Вика”. Некоторые были недовольны изобилием в роли комических трюков, не имевших прямого отношения к тексту, однако в целом Шеллоу Оливье восхитил публику и еще выше поднял его актерский престиж, даже несмотря на то, что был заслонен фигурой совершенно исключительного Фальстафа.
Однако в том же сезоне Оливье предстояло еще более резкое переключение с одного характера на другой — в одноактных спектаклях, софокловском “Царе Эдипе” (в переводе У. Б. Йитса) и “Критике” Шеридана. На этот раз трансформация должна была произойти не за два вечера, но единым духом, с пятнадцатиминутным перерывом: в финале трагедии он покидал сцену, заливая ее кровью истерзанного, ослепившего себя царя, и после антракта возвращался в бурлеске нелепым и тщеславным м-ром Пуффом, который подбрасывал в воздух щепотку табаку, а затем втягивал ее ноздрями гротескового вздернутого носа. Некоторым консерваторам в “Олд Вике” все это показалось слишком откровенным бахвальством, отдающим мюзик-холльными номерами с переодеванием, но огромное большинство нашло в спектакле захватывающую и виртуозную демонстрацию актерской многогранности.
В про́клятом царе Оливье, который вызывал и мгновения полного ужаса, и проблески истинного сострадания, увидели его tour de force. При этом отмечалось, что акробатические ужимки Пуффа порой делали неразборчивым текст и что артист стремился к дополнительным комедийным уловкам, хотя блистательное остроумие Шеридана отнюдь не нуждалось в усовершенствовании. Однако в успехе у публики сомневаться не приходилось. На ”Критике” зал умирал от хохота, наслаждаясь м-ром Пуффом, который вплывал на облаке, которого с риском для жизни спускали на веревке, в которого стреляли из пушки и выбрасывали на авансцену прямо из-под потолка. Даже Оливье, постоянно занимавшийся в театре отчаянной акробатикой, в жизни не проделывал таких кульбитов, как в роли Пуффа, взмывавшего на бутафорском облаке под колосники. Однажды на утреннем спектакле это едва не кончилось несчастьем. Канат, предназначенный для спуска вниз, был по недосмотру выпущен из зажимов и выскользнул у него из рук; Оливье избежал падения с высоты в тридцать футов лишь благодаря тому, что смог ухватиться за тонкую проволоку, к которой крепилось облако, и провисел так, пока не подоспела помощь.
С точки зрения чистой театральности Оливье достиг своего зенита: возможно, он и выставлял себя напоказ, но не становился от этого менее привлекательным. Каждый вечер он удостаивался бурных оваций, а на закрытии сезона несколько тысяч поклонников устроили беспрецедентную сцену, собравшись у здания ”Нью” и скандируя ”Мы хотим Ларри”; объектом такой массовой истерии Оливье не становился со времен своего появления на Бродвее после выхода в прокат “Грозового перевала”.
Бакстер в ”Ивнинг Стандард” подвел следующий итог: “Лоренс Оливье растет у нас на глазах. Его ум придает блеск всему, чего он ни коснется. Ни в чем не повторяя себя, этот актер создает каждую роль с такой самобытностью и проникновением, что остается задуматься, есть ли предел его возможностям”.
В конце апреля 1946 года, едва завершив свой головокружительный сезон, труппа ”Олд Вика” отправилась в Нью-Йорк на полуторамесячные гастроли в театре "Сенчури”. Выздоровевшая Вивьен поехала вместе е мужем. Шумная реклама, предварявшая в 1940 году “Ромео и Джульетту” Оливье, и на этот раз предшествовала визиту английских актеров. Узнав, что им предстоит лицезреть великолепную ансамблевую игру, нью-йоркские зрители осаждали кассы. Критики проявили подобающую настороженность, предпочитая недооценку переоценке. Две части “Генриха IV” удостоились сдержанных похвал, но стоило Оливье показать своего Эдипа, как битва была выиграна и все запруды смыты потоком восхищенных эпитетов. Джон Мейсон Браун в исключительно тонкой статье о пяти ролях Оливье произнес, наконец, «это драгоценное, опасное, решающее слово — "великий"». “Этот Эдип, — писал он, — один из тех образов, в которых кровь смешана с электричеством. Он притягивает молнии с неба. Он так же ужасает, принижает и наводит на нас страх, как одно из грозных явлений природы. Даже в трепете он никогда не теряет величия”.
