В студенческие дни Оливье в лондонских театрах не было недостатка в талантах. В 1924 году Сибил Торндайк выступила в решающей для нее роли святой Иоанны, одновременно с Эдит Эванс (в “Тигровых кошках”) подтвердив свое право на звание первоклассной актрисы. Тогда же Ноэль Коуард, сбросив лайковые перчатки, вывел на свет свою самую вызывающую драму — “Водоворот”, которую заклеймили как грязную, “мусорную” декадентщину, но которая, как выяснилось впоследствии, оставила в театре двадцатых годов столь же глубокий след, как “Оглянись во гневе” тридцать лет спустя.
Заметными событиями следующего года стали снискавший шумный успех “Конец миссис Чейни” Лонсдейла с участием Гледис Купер и дю Морье; “Сенная лихорадка”, стремительно набросанная Коуардом за три вдохновенных дня, и “Юнона и павлин”, новый шедевр бывшего дублинского рабочего Шона О’Кейси. В “Хеймаркете” Джон Барримор показал “Гамлета”, а с появлением “Вишневого сада” и “Чайки” запоздалое признание пришло наконец к Чехову.
Однако не Шекспир, не Чехов и не О’Кейси определяли дух времени. Вест-Энд, каким его застал Оливье в 1925 году, был полон жизни и блеска, и в нем, как любили тогда говорить, “было безумно весело, ребята! Безумно весело!” Все “обож-жжали” Телулу Бэнкхед и поклонялись Гертруде Лоуренс. Общее настроение прекрасно отразилось в жизнерадостной песенке “Я хочу быть счастлив”, мотивчик которой был у всех на устах после премьеры спектакля ”Нет, нет, Нанетта”, выдержавшего впоследствии 665 представлений.
Как и следовало ожидать от семнадцатилетнего юноши, выпущенного в полный новизны мир и жадно ловящего последаие веяния времени, Оливье сразу же заразился романтическим духом эпохи и окончательно потерял голову от шоу-бизнеса.
Он впервые вышел на лондонскую сцену 30 ноября 1924 года, через пять дней после того, как “Водоворот” смыл заслон старых приличий. В программе спектакля по драме А. Лоу “Байрон” Оливье получил минутную роль, а его имя, набранное в самом конце программы, написали неправильно. Постановщиком пьесы и исполнителем главной роли был Генри Оскар, один из преподавателей Оливье в театральной школе.
Десять недель спустя, 8 февраля 1925 года, Лоренс дебютировал в лондонском шекспировском спектакле, произнеся две строчки как помощник шерифа Снер и двадцать как Томас Кларенс во второй части “Генриха IV”, поставленной Л. Э. Берманом. Критика не обратила на него внимания. Если Оливье и был “прирожденным актером”, это пока никому не бросалось в глаза. Генри Оскар не обнаружил в новом ученике, которого ему так горячо рекомендовали, ни особого таланта, ни скрытых возможностей. Он был неряшлив, неуклюж, упрям, и Оскар остался под впечатлением, что недостаток лоска и индивидуальности никогда не позволит юноше блистать на актерском поприще.
И внешность, и манера поведения Оливье были обманчивы. Напоминающий на занятиях то клоуна, то деревенщину, он обнаруживал достаточно решимости и чутья, чтобы принять более царственный вид, когда поднимался занавес на решающем спектакле. Уже сейчас в нем открылось по крайней мере одно трудно определимое свойство, особый “стиль”, намекавший на скрытую силу. Это отчасти проявилось в конце первого семестра, когда для участия в распределении наград школу посетила актриса Атен Сейлер. «К выпускному экзамену Ларри подготовил отрывок из “Венецианского купца”. Он играл Шейлока, а бородатая Пегги Эшкрофт — секретаря суда. Ларри тогда весь зарос волосами. Челка почти полностью закрывала ему лоб, и из-за ужасно густых бровей и бороды я никак не могла разглядеть его лица. Игра его показалась мне довольно слабенькой, и все же было совершенно очевидно, что передо мной молодой человек с огромным потенциалом, огромным даром. Я заметила это и в Пегги, которая всего лишь прочла письмо, и обоим присудила дипломы». (Мисс Сейлер неоднократно доказывала свое исключительное чутье на таланты. Она уже обратила внимание на Джона Гилгуда как на самого одаренного студента РАДА.)
С этого дня Оливье и Эшкрофт стали неразделимы в получении высших баллов. В следующем семестре они вновь оказались самыми преуспевшими учениками. Он получил кубок Милуорда как лучший студент-мужчина, а она выиграла награду среди девушек. Достижение мисс Эшкрофт было, конечно, куда серьезнее, так как она столкнулась со значительно большей конкуренцией. (Одной из многих талантливых воспитанниц в это время была, например, Энн Тодд.) Лоренс, по правде говоря, не знал настоящих соперников.
За год учебы в Центральной школе Оливье получил удивительно разностороннюю подготовку. Программа предусматривала занятия по постановке голоса (ежедневно), декламации, просодии и поэтике, французскому языку, истории драмы и костюма, сценическому движению, мимике, фехтованию, гриму и экономике театра. Фехтованием и искусством грима, которые особенно привлекали Оливье, он занимался и в свободное время. Вполне естественно, что в его представлении игра означала порыв и горение; по его собственному признанию, им владело жгучее желание выдвинуться и доказать всем свою способность стать великолепным актером. Мечтая о великих, требующих сильных эмоций ролях, он весьма смутно представлял себе, как воплотить эти честолюбивые грезы, и, после целого года самостоятельной жизни в Лондоне, оставался весьма наивным молодым человеком.
Занимаясь у Элси Фогерти, он далеко не так ясно, как много лет спустя, сознавал, сколь многим ей обязан. Он по-прежнему воспринимал свою наставницу, да и любого стоящего выше его человека скорее как врага, нежели как друга. Это недоверие проявилось весьма печальным образом перед уходом Оливье из школы, когда Фоги предложила ему рекомендательное письмо, дабы облегчить поиски работы. Без всякого повода он неблагодарно отклонил предложение. Фоги он объяснил, будто некий театральный агент сказал одному из его соучеников, что рекомендация Центральной школы не имеет никакого веса. Огорченная мисс Фогерти просила назвать имя агента, чтобы поговорить с ним начистоту, однако Оливье категорически отказался это сделать. Если он в свое время и усвоил что-нибудь в публичной школе, то именно правило, что “доносить” нельзя даже на злейшего врага. Фоги была глубоко уязвлена.
Летом, впервые ступив на профессиональную сцену после окончания учебы, Оливье в прямом смысле слова разбил себе нос. Он был занят в скетче под названием “Безошибочный инстинкт”, который давали на Брайтонском ипподроме перед пьесой Ридли “Призрачный поезд”. Восемнадцатилетнего новичка многократно предупреждали, чтобы он не забыл повыше поднять ногу, проходя на сцену сквозь дверь, пристроенную к декорации на деревянной подставке. Все оказалось напрасно. В момент своего появления он зацепился за порожек, рухнул головой прямо на авансцену и произвел таким образом достаточно сильное впечатление, чтобы удостоиться первой в его профессиональной жизни рецензии: "М-р Лоренс Оливье сумел сделать заметной незаметную роль".
В молодости Оливье имел удивительную способность показывать себя в худшем свете, иногда волею случая, а нередко и по собственному безрассудству. Получая сугубо драматические роли, он, с его пылкой жизнерадостностью, ухитрялся превращать их в комические. Возможность устроиться на постоянную работу впервые представилась ему в октябре 1925 года, когда его пригласили в труппу Лены Эшуэлл, которая ездила по наименее фешенебельным лондонским предместьям и выступала с однодневными гастролями в продуваемых сквозняком городских залах. Жалованье, составлявшее немногим более двух фунтов в неделю, обрекало на голодную смерть, дорожные расходы не оплачивались. Более того, членов труппы прозвали “сортирными актерами”, потому что в качестве грим-уборных им нередко приходилось использовать туалеты. Но все-таки это было лучше безработицы. Оливье немедленно ухватился за такую возможность.
Актер Алан Уэбб, работавший в труппе одновременно с Оливье, вспоминал:
«Как человека довольно строгих правил меня шокировали постоянные дурачества Ларри. Особенно ужасным мне показалось его безудержное веселье на одном из представлений “Юлия Цезаря”. В этой весьма аляповатой постановке я играл какого-то старца и носил на редкость неудобный шерстяной парик. Так вот, Ларри находил безумно смешным дергать меня за этот парик во время спектакля. Из-за смеха на сцене у него были неприятности, и хорошо помню, как однажды, когда мы оказались рядом на крыше омнибуса, я сказал ему: “Ларри, если не будешь относиться к работе серьезнее, то успеха тебе не видать”».
