“Не дури, — последовал этот ответ, резкий и решительный. — Ты пойдешь на сцену”.
До сих пор он ни разу не обнаружил, что считает профессиональный театр сколько-нибудь подходящим для своего отпрыска местом. Теперь, в непривычно задушевном и откровенном разговоре, выяснилось, что это было отнюдь не скоропалительное, а тщательно продуманное решение. По плану м-ра Оливье, следующим летом Лоренсу предстояло оставить св. Эдварда и держать экзамен в Центральную школу ораторского и драматического искусства. И хотя Лоренс не оставлял надежды отправиться в Индию или, может быть, поступить в торговый флот, в глубине души он знал, что отец абсолютно прав.
Глава 3
СВОЕНРАВНЫЙ УЧЕНИК
Вскоре после семнадцатилетия Лоренса Оливье в его жизни настал, по-видимому, самый ответственный момент, когда должен был раз и навсегда решиться вопрос, суждено ли ему стать профессиональным актером. Оливье специально ваял отпуск в школе, чтобы отравиться на прослушивание в одно из лондонских театральных училищ. Необходимо было не просто пройти испытание, но сдать экзамен с отличием и получить стипендию, которая покрывала бы плату за обучение и жилье. “Если он этого не заслуживает,— заявил отец,— то у семьи нет средств его содержать, и надежду сделаться актером придется оставить навсегда”.
В это время в Лондоне известны были два престижных актерских учебных заведения: Королевская Академия драматического искусства Герберта Три на Гауэр-стрит и Центральная школа ораторского и драматического искусства, скромно расположившаяся в помещении, из которого начинался один из огромных коридоров, опоясывающих Алъберт-холл. Оливье решил прослушиваться в последней; приблизившись к внушительного вида зданию, он почувствовал, что сердце у него екнуло. Поднимаясь в помещение школы, он впервые сверху увидел гигантскую сцену и зал Альберт-холла. Душа стремительно ушла в пятки. Оливье был еще настолько наивен, что представил, будто ему сейчас придется выступать на этой сцене — одному, перед многими сотнями зрителей. Вместо этого его отправили в миниатюрный закулисный театрик и попросили прочитать свой отрывок на крошечной сцене. Ярдах в десяти перед ним, за столом, расположилась “аудитория”: приземистая дама лет шестидесяти в меховой шляпке. Оливье разразился монологом “Весь мир — театр”, который он репетировал сотню раз и который собирался украсить драматическими действиямм собственного изобретения. Опершись на локти и наклонившись вперед, женщина поставила одну ладонь над глазами, другую ниже и сквозь это окошко сверлила юношу взглядом через разделявшую их рампу.
”Нет, по-моему, это лишнее”, — прервала она Лоренса, который только что проделал телодвижения, представлявшиеся ему исключительно остроумной находкой. Оливье продолжал. Его предупреждали о прямоте этой чуждой условностей дамы, одетой во все черное. То была Элси Фогерти, основательница и глава Центральной школы, ирландка, женщина со своеобразным грубоватым обаянием и столь твердым характером, что Джордж Бернард Шоу однажды заметил: ”Она добьется своего; нет человека, который мог бы ей противостоять”. Один из множества ее преуспевших учеников назвал ее ”полным достоинства гибридом между королевой Викторией и м-ром Панчем”.
“Спускайтесь, мой мальчик, спускайтесь”, — произнесла грозная мисс Фогерти, едва Оливье завершил монолог. Когда, сойдя вниз, он уселся рядом, она продолжила:
«По-моему, вы придаете действию чересчур большое значение. Когда вы произносите “забияка в ссоре”, вовсе не обязательно изображать фехтовальные выпады. Здесь возможен самый простой жест, — и она уронила руку с плеча на колени, закончив: — Безо всего». Затем с характерной прямотой она указала на недостаток в его внешности. Прочертив указательным пальцем прямую линию поперек его лба, она изрекла: “Вот ваше слабое место. Помните об этом”.
Лоренс уже знал свое “слабое место” (спутанные волосы падали на лоб, и из-за густых, посаженных слишком близко бровей казалось, что он всегда хмурится). Зоркая Фоги наступила на больную мозоль. Впрочем, ее спокойный тон, в котором было что-то от манеры врача, делающего свое заключение, не обидел и не шокировал его, а быстрота этого “многое объяснившего и блестяще поставленного” диагноза произвела на него неизгладимое впечатление.
Сбрив нависшие брови, Оливье еще многие годы испытывал постоянную неуверенность в своей внешности, пытаясь подправить ее щедрыми порциями грима. Полвека спустя он раздумывал, не является ли его известное пристрастие к накладным носам подсознательным отпечатком тех давних лет, когда его так беспокоило собственное лицо. Кроме того, он никогда не забывал упрека в избыточности жестов — той естественной склонности, обуздывать которую ему приходилось всегда.
Вслед за прослушиванием Оливье приступил к другому отрепетированному монологу и объяснил, почему посещение школы окажется для него невозможным, не получи он пятидесятифунтового пособия. Мисс Фогерти дала согласие почти не раздумывая, и Оливье счел, что к нему отнеслись по-особому, поскольку не так давно здесь занималась его сестра. Однако решение мисс Фогерти было обусловлено, скорее, острой нехваткой в ее заведении лиц мужского пола — на шестерых молодых людей в школе приходилось семьдесят женщин, учившихся главным образом декламации и умению себя держать и не собиравшихся заниматься театром профессионально.
Мисс Фогерти была женщиной исключительной культуры, обладавшей необыкновенной памятью и удивительно богатым лексиконом, который она пополняла, ежедневно заучивая по десять новых слов из словаря. Она стояла у истоков начинания, известного теперь как “речевая терапия”; в 1914 году она открыла первую клинику, предназначенную для лечения людей с серьезными речевыми дефектами. Именно благодаря ей, ее Центральной школе и ее воспитанникам, преподававшим в разных частях страны, на английской сцене зазвучала прекрасная речь (впрочем, приходящая теперь в упадок). Искусство Фоги в постановке и развитии голоса привлекало многих актеров и актрис, обращавшихся к ней за помощью при разного рода речевых затруднениях. Среди них были Генри Эйнли, Элизабет Бергнер, Эдит Эванс, Джон Гилгуд. Поглощенная идеей поднять театральное образование на университетский уровень, она трудилась на одном энтузиазме, не извлекая из Центральной школы никакой прибыли. С трудом зарабатывая на жизнь частными уроками, она была безнадежно непрактична в денежных вопросах, и Гилгуд — один из ее “пациентов” — жаловался, что ни разу не получил от нее счета.
Оливье оставил св. Эдварда и приступил к занятиям у Фогерти летом 1924 года. Решив во что бы то ни стало достичь полной независимости, он снял невероятно дешевую мансарду в Паддингтоне и принялся экономить на еде, питаясь хуже, чем следовало юноше, еще продолжавшему расти. Он предпочитал жить в Лондоне и по сугубо личным причинам. Оливье был потрясен вторичной женитьбой отца. Обнаружив, что мачеха — обаятельная и достойная женщина, Лоренс все же не мог допустить, чтобы кто-нибудь занял место его матери, и с упрямством, достойным Оливье-старшего, продолжал голодать в Лондоне. У него был изможденный вид; по его словам, ребенком он “напоминал карлика, а юношей — жердь… и, уже выступая в театре, оставался невероятно тощим созданием. Руки мои свисали с плеч, словно провода”.
Во время рождественских каникул Оливье старался устроиться в театр, чтобы приобрести немного лишних денег и опыта. Но найти работу было трудно, и платили за нее плохо. Первый в его жизни контракт был заключен с никому не известным крохотным театром св. Кристофера в Летчуорте. Оливье пригласили участвовать в качестве помощника режиссера и стажера в постановке пьесы А. Блэквуда и В. Пери “Сквозь щель”. Имя его даже не удостоилось упоминания в программе. Несколько месяцев спустя, во время пасхальных каникул, в том же театре состоялся его актерский дебют в роли Леннокса в “Макбете”. Событие прошло незамеченным.
Благодаря скудным каникулярным заработкам Оливье мог изредка позволить себе такую роскошь, как шестипенсовый билет на галерку какого-нибудь вест-эндского театра. Гледис Купер — идеал каждого молодого человека — была его кумиром и любимой актрисой; Джеральд дю Морье оказался “звездой” мужского пола, чей блеск затмил всех остальных. Через много лет Оливье заметил: “По существу, Джеральд дю Морье, который был блестящим актером, повлиял на все наше поколение губительным образом, ибо, глядя на него, мы искренне думали, что все необычайно просто, и первые десять лет нельзя было разобрать ни слова из того, что мы произносили на сцене. Нам казалось, что он совершенно естествен; на самом деле, безупречно владея техникой, он лишь создавал подобную иллюзию”.
