Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Тишина

В сезон дождей…. - i_005.jpg
Мне горько смотреть на старуху
стоящую подле крыльца,
будто б мне отняли руку
и половину лица
выжгло
так, что осталась улыбка…
Но улыбаться —
учиться еще, и жить.
В сезон дождей…. - i_006.jpg

«Я уезжаю. Сквозь проем окна…»

Я уезжаю. Сквозь проем окна
Твоя рука помашет напоследок.
И тот проем, в котором ты одна,
Останется одной из сотни клеток.
Я потерял часть веры и себя
На той горе, в той чаще, той берлоге,
В том озере, в которое, любя,
Теперь другой вбултыхивает ноги.
Прости меня. Себе я не прощу
Того, чему уже без года десять,
И бороду в дороге отпущу,
И о́тросших волос не стану резать.
Собаку съел. Оставил жить щенка.
Подошвы ног стоптались от мозолей,
Как если б до тюремного звонка
Просроченной какой-то ждал я воли.
Я обернусь. А ты маши, маши!
Не преставай, как будто ветра в парус,
Отдай тяжелый вздох твоей души.
А вместо воздуха – на вдохе я останусь.
В сезон дождей…. - i_007.jpg

«Предел существования в прицеле…»

Предел существования в прицеле —
мерило остановленных и целых,
мгновение – и остывает в теле
вошедшее расплавленное тело.
Не думается и не матерится,
язык, как корень высохший и твердый;
и только лица, лица, лица, лица, лица
живых, перебинтованных и мертвых.

«Телогрейка не греет тело…»

Телогрейка не греет тело,
сапоги не скрипят: «Помоги!»
Что же делать теперь? Просвистело, —
отняло полноги.
Что же делать? Оставить в койке,
будто труп, это тело плевком?
Или выволочься к помойке
и его зашвырнуть далеко.
Ты сказал мне: «Приди проститься».
Я ответил: «Приду», – и в том
уже двадцать, а там и тридцать
долгих лет не заснет твой дом.

«Опустел этот сад…»

В сезон дождей…. - i_008.jpg
Опустел этот сад
и ютится
речки извилина,
кукушки, что сбилась, – пророчила жизнь, —
не слышно.
Скрипит, хочет что-то сказать,
калитки ключица
и у бани, засохшая, – спилена, —
дедова вишня.
А когда-то с нее
в году начинался май
и его озорство, и, счастливые, мама с папой,
и в болоте на дальнем лугу
лягушачий рай,
и сердитый соседский Полкан
с простреленной лапой.
Та же степь, то же золото трав
и ковыль, и клевер,
и коровы такие же рыжие носят бока,
но, Петрович-сосед, двадцать лет
как не ездит на север,
и, без месяца как,
его сторожит Полкан.
За горой, где овраг,
куда месяц нырял в канаву,
а из речки выныривал, будто пожар поутру,
только леший теперь, по норам шугнув дубраву,
как дубиной по темечку,
бьет по пустому ведру.
И крутой, камышовый, затянутый илом берег,
будто озеру штопает сердце
цветным поплавком,
и опять никуда
без увязших калош не деться,
и аукает, хлопая дверью,
заждавшийся дом.
А в дому, когда дождь,
возле печки, – чай со смородиной
и Петрович, подолгу шагающий из сапогов,
и в носках шерстяных горячо,
как от Родины,
и вишенный запах
бабушкиных пирогов.
Опустел этот сад
и ютится
речки извилина,
кукушки, что сбилась, – пророчила жизнь, —
не слышно,
лишь в печке трещит и греет,
засохшая, – спилена, —
дедова вишня.

«Птицы с ветвей слетели…»

Птицы с ветвей слетели,
как сбитый с карнизов снег.
В темень глаза проглядели
двое и тот человек.
Он оставлял оставаясь
и заходил уходя,
век взаперти скитаясь,
как паровоз гудя.
В легких моих пустыня,
палящий сухой восток.
Я исправляюсь в сыне,
в строках и между строк.
Тот человек однажды
сказал: «Учись, пока жив!» —
и дал пароход бумажный,
в руку мою вложив.
Двое смотрели в спину,
в тень, в очертанье, вслед.
Но человек тот сгинул
и человека нет.
Что там былые споры, —
сравняют могилы нас.
Уводит дорога в горы
и прекращается враз.
Долго блуждала стрелка,
мешала залечь – уснуть, —
то прислоняла к стенке,
то защемляла грудь,
то разгоняла мысли,
будто на абордаж.
Помню, в двадцатых числах
дом он оставил наш.
Двое. Кровать и кружка,
шорох его шагов,
с сальным пятном подушка,
щетка у башмаков.
Воздух солов, недвижен,
ночь, как отекший зев,
дом от крыльца до крыши
выстыл, осиротев.
Он не вернулся. Лодка
где-то его ждала, —
так и стояла водка
нетронутой у стола, —
к детству, к родному дому,
к матери и отцу,
к берегу дорогому,
к сторожевому псу.
Звали. Держали, двое,
настежь открытой дверь.
Сменили постель, обои,
сдвинули шифоньер.
Так и вошло в привычку:
вот он буфет отворил,
чиркнул горелку спичкой,
чай себе заварил.
Руку протянешь – пусто, —
чай навсегда остыл,
только такое чувство —
руку не отпустил.
Можешь ходить кругами,
но приведет назад
место, где он и камень
с надписью из двух дат.
4
{"b":"851416","o":1}