Тишина Мне горько смотреть на старуху стоящую подле крыльца, будто б мне отняли руку и половину лица выжгло так, что осталась улыбка… Но улыбаться — учиться еще, и жить. «Я уезжаю. Сквозь проем окна…»
Я уезжаю. Сквозь проем окна Твоя рука помашет напоследок. И тот проем, в котором ты одна, Останется одной из сотни клеток. Я потерял часть веры и себя На той горе, в той чаще, той берлоге, В том озере, в которое, любя, Теперь другой вбултыхивает ноги. Прости меня. Себе я не прощу Того, чему уже без года десять, И бороду в дороге отпущу, И о́тросших волос не стану резать. Собаку съел. Оставил жить щенка. Подошвы ног стоптались от мозолей, Как если б до тюремного звонка Просроченной какой-то ждал я воли. Я обернусь. А ты маши, маши! Не преставай, как будто ветра в парус, Отдай тяжелый вздох твоей души. А вместо воздуха – на вдохе я останусь. «Предел существования в прицеле…» Предел существования в прицеле — мерило остановленных и целых, мгновение – и остывает в теле вошедшее расплавленное тело. Не думается и не матерится, язык, как корень высохший и твердый; и только лица, лица, лица, лица, лица живых, перебинтованных и мертвых. «Телогрейка не греет тело…» Телогрейка не греет тело, сапоги не скрипят: «Помоги!» Что же делать теперь? Просвистело, — отняло полноги. Что же делать? Оставить в койке, будто труп, это тело плевком? Или выволочься к помойке и его зашвырнуть далеко. Ты сказал мне: «Приди проститься». Я ответил: «Приду», – и в том уже двадцать, а там и тридцать долгих лет не заснет твой дом. «Опустел этот сад…»  Опустел этот сад и ютится речки извилина, кукушки, что сбилась, – пророчила жизнь, — не слышно. Скрипит, хочет что-то сказать, калитки ключица и у бани, засохшая, – спилена, — дедова вишня. А когда-то с нее в году начинался май и его озорство, и, счастливые, мама с папой, и в болоте на дальнем лугу лягушачий рай, и сердитый соседский Полкан с простреленной лапой. Та же степь, то же золото трав и ковыль, и клевер, и коровы такие же рыжие носят бока, но, Петрович-сосед, двадцать лет как не ездит на север, и, без месяца как, его сторожит Полкан. За горой, где овраг, куда месяц нырял в канаву, а из речки выныривал, будто пожар поутру, только леший теперь, по норам шугнув дубраву, как дубиной по темечку, бьет по пустому ведру. И крутой, камышовый, затянутый илом берег, будто озеру штопает сердце цветным поплавком, и опять никуда без увязших калош не деться, и аукает, хлопая дверью, заждавшийся дом. А в дому, когда дождь, возле печки, – чай со смородиной и Петрович, подолгу шагающий из сапогов, и в носках шерстяных горячо, как от Родины, и вишенный запах бабушкиных пирогов. Опустел этот сад и ютится речки извилина, кукушки, что сбилась, – пророчила жизнь, — не слышно, лишь в печке трещит и греет, засохшая, – спилена, — дедова вишня. «Птицы с ветвей слетели…» Птицы с ветвей слетели, как сбитый с карнизов снег. В темень глаза проглядели двое и тот человек. Он оставлял оставаясь и заходил уходя, век взаперти скитаясь, как паровоз гудя. В легких моих пустыня, палящий сухой восток. Я исправляюсь в сыне, в строках и между строк. Тот человек однажды сказал: «Учись, пока жив!» — и дал пароход бумажный, в руку мою вложив. Двое смотрели в спину, в тень, в очертанье, вслед. Но человек тот сгинул и человека нет. Что там былые споры, — сравняют могилы нас. Уводит дорога в горы и прекращается враз. Долго блуждала стрелка, мешала залечь – уснуть, — то прислоняла к стенке, то защемляла грудь, то разгоняла мысли, будто на абордаж. Помню, в двадцатых числах дом он оставил наш. Двое. Кровать и кружка, шорох его шагов, с сальным пятном подушка, щетка у башмаков. Воздух солов, недвижен, ночь, как отекший зев, дом от крыльца до крыши выстыл, осиротев. Он не вернулся. Лодка где-то его ждала, — так и стояла водка нетронутой у стола, — к детству, к родному дому, к матери и отцу, к берегу дорогому, к сторожевому псу. Звали. Держали, двое, настежь открытой дверь. Сменили постель, обои, сдвинули шифоньер. Так и вошло в привычку: вот он буфет отворил, чиркнул горелку спичкой, чай себе заварил. Руку протянешь – пусто, — чай навсегда остыл, только такое чувство — руку не отпустил. Можешь ходить кругами, но приведет назад место, где он и камень с надписью из двух дат. |
