Супермасса сработала как часы. Только на таймере выпрыгнуло время: две тридцать шесть, — как она выплюнула из себя диафрагму. Я еще успел бросить взгляд на гравилот: три тысячи девятьсот метров от супермассы, и на спидометр: одиннадцать и шесть метров в секунду, — как разом умолкли двигатели, радужная вспышка ударила по глазам, и вновь наступила невесомость.
Не успели… До спасения оставалось чуть более километра. Но я ошибся. Несмотря на то что диафрагма усиленно гасила скорость корабля (скорость падала просто на глазах), инерция движения была огромна, и лайнер продолжал, хоть и теряя скорость, уходить от супермассы.
Последний переход границы диафрагмы оказался мучительным. Скорость лайнера упала практически до нуля, и я даже увидел, как радужная пленка диафрагмы возникла передо мной прямо из экранов, вошла в меня и словно вывернула наизнанку. Как я остался стоять на ногах, не знаю. Но когда пришел в себя и смог хоть что-то соображать, то увидел в обзорные экраны, что лайнер находится за границей диафрагмы. Мало того, он по-прежнему уходил от супермассы. С небольшой, почти черепашьей скоростью, какие-то метры в минуту, но уходил.
Вышла соринка из Глаза…
На дисплее замигала красная надпись: «Авария в двигательном отсеке!!!» — сжег-таки двигатели Нордвик… Я посмотрел на него. Нордвик неподвижно сидел в кресле, пустыми глазами уставившись в пульт управления. На его вдруг обострившемся лице быстро высыхали крупные капли пота.
Я поморщился и чуть не зашипел от боли. И тогда я повернулся и, с трудом передвигаясь на ватных ногах, пошел в душевую. К счастью, в душевой нашлась аптечка. Я снял боль и кое-как ретушировал кровоподтек, заливавший почти всю правую половину лица. К сожалению, я не врач-косметолог и добиться полного рассасывания кровоподтека мне не удалось. Он разлился по щеке сине-желтым пятном, и, как я ни старался, в нем только больше появлялось зелени. Тогда я оставил синяк в покое, содрал с себя одежду и забрался под душ.
Когда я вышел из душевой, Нордвика в рубке уже не было. Переднюю панель на пульте управления он закрыл, но как-то небрежно, неаккуратно — из-под нее змеились по полу те самые белесые червеобразные провода нейроуправления, вызывавшие гадливое чувство. Очевидно, Нордвик просто отпустил кронштейны панели, и она упала на место, придавив провода.
Неприкаянно побродив по пустой рубке, я попытался пройти в пассажирский отсек, но перепонка двери оказалась заблокированной. Тогда я открыл дверь в пилотский информаторий. За перепонкой оказалась вторая, светозащитная, и я просунул в нее голову. И чуть было не отпрянул от грохота взрыва, швырнувшего мне в лицо комья земли. В информатории шел фильм. Старинное кино, квадратом экрана светившееся на стене.
Фильм был о войне и, наверное, игровой. На экране, за бруствером окопа стоял военный в длинной шинели и папахе (наверное, генерал — я в этом слабо разбираюсь) и смотрел на поле боя в странный, похожий на перископ, бинокль, установленный на треноге. Рядом с ним стоял еще один военный в туго перетянутом полушубке и в каске. Очевидно, офицер.
Я уловил только конец фразы, которую офицер говорил генералу:
— …Вы забываете, что они не только солдаты, но и люди. Что у каждого из них есть матери, жены, дети…
Генерал резко повернулся к офицеру. Лицо его было суровым и решительным, как и положено генералу во время боя.
— Если я буду помнить, что у каждого из них есть матери, жены и дети, — жестко обрубил он, — то я не смогу посылать их на смерть!
Экран мигнул, опять ударил взрыв, картинка вернулась, и снова на экране стояли генерал и офицер, и снова офицер говорил генералу, что солдаты еще и люди, и снова генерал осаживал его. Видно, компьютер раз за разом повторял один и тот же эпизод фильма.
Я посмотрел в темноту информатория. В углу, в мигающем свете экрана, отблескивала лысина Нордвика.
Я отпрянул назад и с треском захлопнул за собой перепонку двери. Ишь, душу свою успокаивает! Оправданий ищет! Я прошагал через всю рубку и со всего маху сел в кресло пилота. Он, видите ли, тоже имеет право посылать на смерть!
В голове стоял полный сумбур. Я, конечно, понимал, что своей смертью Шеман спас жизни всех пассажиров «Градиента». Но в то же время все мое естество, мои моральные принципы не могли примириться с тем, что его заставили это сделать. Заложили, как агнца на алтарь. Не имел права никто заставить его это сделать! Потому, что это подвиг, а на подвиг люди идут сами, жертвуя собой по зову своей души. Приказать же мальчишке… Я не знаю, как там считали в двадцатом веке, но я считаю, что это убийство. Пусть у Нордвика и не было другого выхода, но это — убийство!
А потом я вдруг неожиданно подумал, а смог бы я, если бы умел управлять ботом, пойти вместо Шемана? И не сумел ответить, потому что не смог поставить себя на место Чеслава и во всей той полной мере, которую испытал он, ощутить глубину пропасти между жизнью и смертью. Сказать же: «Да! Я готов!» — слишком просто. Это пустой звук, за которым ничего нет, если впереди — жизнь.
Так я и просидел в кресле пилота часа два, пока не прибыли спасатели. К счастью, прибыл не крейсер Нордвика, а другой, находившийся ближе к нашему сектору. К счастью потому, что я не хотел, просто уже физически не мог оставаться на лайнере, где стал свидетелем сцены, противоречащей воспитанной во мне морали, А к Нордвику, если бы прибыл его корабль, обращаться с просьбой, чтобы меня доставили назад на нашу станцию, я не хотел.
Первое время, пока крейсер ПСС швартовался к «Градиенту», брал его на буксир и десантировал ремонтников к двигательному отсеку, я не вмешивался в переговоры спасателей между собой. Но когда их работа вошла в спокойное деловое русло и количество приказов и переговоров в эфире упало, я вызвал их капитана и, отрекомендовавшись, попросил помочь мне вернуться на станцию.
— Так в чем дело? — не очень любезно осведомился капитан. — Берите спасательную шлюпку и летите.
— Я не умею управлять шлюпкой.
— В таком случае сидите и ждите. В настоящий момент у меня нет свободных людей для вашей доставки на станцию.
Я начал было ему снова объяснять, кто я такой и как здесь оказался, но он резко оборвал меня, попросив не засорять эфир и не мешать работать.
— Если не возражаешь, Иржик, — вдруг услышал я за спиной голос, — то это могу сделать я.
Я обернулся. У стены стоял Нордвик и смотрел на меня усталыми больными глазами. Не знаю, да и никому бы не смог объяснить, даже себе, почему я кивнул.
Салон спасательной шлюпки, хоть она и была всего раза в два больше, чем «мухолов», оказался просторным, рассчитанным на большое количество человек. Впрочем, оно и понятно — шлюпке не нужен такой мощный двигатель, как боту. Я подождал, пока Нордвик усядется в пилотское кресло, и сел у самого выхода на жесткое откидное сиденье подальше от него.
Почему-то я ждал, что он обязательно заговорит со мной, попытается как-то оправдаться, объяснить мне… Но он весь путь до станции молчал и не смотрел в мою сторону. И когда мы опустились на причал станции и я вышел из шлюпки, он все так же продолжал неподвижно сидеть в кресле, даже не. повернувшись и не проводив меня взглядом.
У входа на причал станции меня ждали ребята. Наверное, у них была ко мне масса вопросов, но никто их не задал. Все молча смотрели на меня. Не знаю, что на них произвело впечатление — то ли выражение моего лица, то ли синяк. Впрочем, делиться своими впечатлениями у меня тоже не было желания.
— Где Шеланов? — спросил я.
— В медотсеке, — подсказал кто-то.
Я кивнул и, пройдя сквозь толпу, зашагал по коридору в сторону мед отсека. Ребята меня поняли, и никто за мной не последовал.
В медотсеке было трое: Шеланов, Гидас и Долли Брайен — врач станции. Гидас лежал на выдвинутой из стены койке. На его голове блестел шлем психотерапии, а над грудью, свешиваясь с потолка на хромированной штанге, висела платформа диагноста. Гидас плакал. Долли сосредоточенно возилась у пульта диагноста, а Шеланов сидел на стуле рядом с Гидасом и держал его за руку.
