Патрик усмехнулся и промолчал.
«И уж точно — последней моей! — подумал Феликс. — Стар я для таких развлечений…»
Вокруг них оживленно сновали малолетние посыльные с кипами записок в руках, а курьеры постарше и посолиднее толкали перед собой целые тележки, на которых громоздились пирамиды папок, кодексов и юридических справочников; не менее деловито и гораздо более целеустремленно ступали по родным коридорам служащие адвокатских контор; сами адвокаты по-хозяйски степенно вышагивали под ручку с особо ценными клиентами, не забывая при этом радушно раскланиваться с коллегами по ремеслу; зевали на лавочках жандармы, стерегущие доставленных из тюрьмы подсудимых; последние же, в конец подавленные окружающей их обстановкой, боязливо бренчали ножными кандалами и ждали, когда наступит их очередь попасть в судебные залы; а в упомянутых залах, куда Феликс и Патрик ненароком заглянули пару раз, помимо главных действующих лиц спектакля обязательно коротал время сиесты и десяток-другой профессиональных зевак, знакомых с системой столичного правосудия не хуже, а то и лучше коренных обитателей Дворца. Именно один из этих зевак подсказал Феликсу и Патрику дорогу в северное крыло.
Дорога эта пролегала через оборудованную по последнему слову техники и (в силу дороговизны аппаратуры) единственную в своем роде комнату для снятия свидетельских показаний, которую вынуждены были делить между собой адвокаты и прокуроры. Эта комната предназначалась для удобства тех свидетелей, что не могли или не желали присутствовать на суде, где обязательно должны были прозвучать их показания. Теперь такие свидетели, среди которых ленивых было не меньше, чем запуганных, могли просто наговорить нужные слова в раструб фонографа, и на суд уже не приходить. Естественно, делать это полагалось в присутствии нотариуса, удостоверяющего подлинность записи, и юриста, подсказывающего свидетелю, что надо говорить. Иногда юристов было несколько. А фонографов в комнате для снятия свидетельских показаний стояло ровно восемнадцать штук, и все они были заняты — новомодная услуга пользовалась немалой популярностью… Никто даже не обратил внимания на Феликса и Патрика, когда они прошмыгнули в чертоги прокуратуры.
Здесь им следовало соблюдать максимальную осторожность. За то время, что тянулся процесс над Бальтазаром, Феликс успел ознакомиться, пускай и поверхностно, с методами работы адвокатов и даже постиг разницу между барристером и солиситором; но сейчас он вступил на незнакомую территорию: повсюду была сплошная неизвестность, и неизвестность эта была враждебна.
Впрочем, подобные мрачные мысли, навеянные траурными одеяниями прокуроров, исчезли без следа, когда Феликс понял, что вокруг него на самом деле ничего не изменилось. Точно такие же коридоры убегали из бесконечности в бесконечность, и двери соединяли эти коридоры с юридическими конторами и судебными залами, а населяли лабиринт все те же до боли знакомые посыльные и курьеры, конторские служащие и юристы, жандармы и арестанты… И клерки за непременными барьерами все так же ревностно стерегли секреты Дворца — вот только в поведении прокурорских клерков гораздо сильнее сквозило почти религиозное преклонение перед параграфом. Адвокаты относились к Закону и слугам его параграфам слегка легкомысленно, почти игриво, стремясь столкнуть разные параграфы лбами и посмотреть, что из этого получится; а прокуроры чтили букву и параграф Закона как нечто священное и незыблемое. Параграф для любого, даже самого рядового клерка прокуратуры был почти живым существом: прокуроры же всего лишь состояли при них кем-то вроде псарей, в чью задачу входило собрать в свору как можно больше злых параграфов и натравить их на подсудимого. Из-за этой персонификации Закона все расспросы Феликса о том, кто же персонально занимается делом Мясника вызывали у клерков в лучшем случае недоумение. Не люди здесь занимались делами — но дела занимались людьми!
«Одно дело рассуждать за завтраком об инфляции слов и реальности как об отвлеченном понятии, — думал Феликс, — и совсем другое — видеть, как это отвлеченное понятие с успехом применяется в качестве оружия, связывая меня по рукам и ногам не хуже смирительной рубашки… Куда катится этот мир?»
Клерки начинали казаться ему чуждой и загадочной породой людей. Они даже говорили на другом языке: слова были те же самые, но смысл в них вкладывался совершенно иной! Да, с гарпиями найти общий язык было проще… Но и клерки в конце концов не выдержали: после трехчасового хождения кругами по коридорам Дворца Правосудия и занудных допросов каждого встречного клерка, Феликс и Патрик добились своей цели и оказались перед дверью, ведущей в логово того самого прокурора, с которым они собирались провести одну весьма занимательную беседу — но прежде им оставалось преодолеть последнее препятствие: еще одного клерка, охранявшего вход в контору своего принципала с пылом и рвением цербера.
Это был прыщеватый молодой человек с напомаженными волосами и вытертыми до блеска нарукавниками. Он постоянно протирал очки и нервно барабанил пальцами по раскрытому бювару, и даже слышать ничего не хотел о внеурочных и незапланированных встречах с его начальством.
— Мэтр очень занят, — давал он одинаковый ответ на все увещевания Феликса. — Я могу записать вас на прием через две недели.
— Это срочно!
— Да, но мэтр очень занят…
Однообразный диалог наскучил Феликсу минут через десять. Он легко перемахнул через барьер и положил руку на плечо клерку.
— Послушайте, молодой человек…
— Додсон! Ковальски! — негромко позвал клерк.
В контору тут же, как будто они подслушивали под дверью, заглянули двое клерков из соседнего помещения.
— Это господин намерен нанести мне оскорбление действием, — пояснил цербер и снял очки. — Прошу вас быть свидетелями.
Феликс медленно выдохнул сквозь зубы.
— У вас перхоть, молодой человек, — сказал он и смахнул ее ладонью с плеча клерка. — Надо следить за своей внешностью.
— Спасибо за напоминание, — невозмутимо сказал цербер. — Будьте добры, вернитесь за барьер.
Клерки-свидетели нырнули обратно за дверь, и оттуда донесся приглушенный смешок. Патрик до хруста сжал кулаки, и неизвестно, чем бы все это закончилось — но в этот момент дверь в кабинет прокурора отворилась и оттуда вышел… Сигизмунд собственной персоной!
Одетый в строгий узкий и застегнутый на все пуговицы сюртук темно-серого цвета старик был прям, как стрела, и ступал важно, как цапля. Феликс мог только догадываться, как тяжело было Сигизмунду сохранять царственную осанку и надменную поступь с почти переломанной поясницей, и если уж он пошел на это, да еще и заложил руки за спину, выкатив грудь колесом, то это означало только одно: столь тщательно оберегаемый прыщеватым цербером прокурор умудрился довести Сигизмунда до самого края. Напрасно было бы сейчас искать во внешности Сигизмунда обычные признаки бешенства, такие, например, как нервный тик правого века или пульсация жил на виске: Сигизмунд в данный момент вовсе не был зол — он был вне эмоций. Он, строго говоря, уже вообще не был, достигнув того уровня самоотрешенности, что позволяла ему даже в самых тяжелых переделках сохранять убийственное хладнокровие. Феликс всего однажды видел своего учителя таким — в канализации города Ингольштадт, когда на них хлынула волна смердящих гидрофоров и брюзгливый старик на его глазах превратился в отлаженный убивающий механизм — и теперь Феликсу было до жути страшно встретить этот механизм ясным солнечным днем во Дворце Правосудия…
— Феликс? Ты тоже туда? — сухо уточнил Сигизмунд. — Не советую. — Он поджал губы и сделал ими такое движение, словно собирался плюнуть на порог кабинета, но передумал. — Напрасная трата времени. Да-с, совершенно напрасная трата времени… Патрик, и ты здесь? Вот что, господа, проводите-ка меня к выходу. Я хочу вам кое-что показать.
Отказывать сейчас Сигизмунду было немыслимо. На это не решились ни Патрик, ни, тем более, Феликс, вследствие чего им обоим пришлось покинуть Дворец Правосудия несолоно хлебавши и, что было особенно обидно, абсолютно неожиданно для самих себя.
