Но если быть откровенным до конца, то следовало признать и тот прискорбный факт, что и он сам, и его жизненный опыт устарели ничуть не меньше! Максимум, на что годились его россказни — это увеселение скучающей молодежи, и когда Феликс думал об этом, ему становилось страшно: Школа, взрастившая не одно поколение героев, на его глазах превращалась в малопрестижное и второсортное учебное заведение наподобие ремесленного училища, за тем только исключением, что сегодня найти применение ремеслу героя было куда труднее, чем ремеслу, скажем, плотника…

При помощи таких нелестных и, скажем прямо, до чрезвычайности обидных рассуждений Феликс, следуя принципу «клин клином вышибают», старался отвлечь себя от навязчивой мысли о простуде Себастьяна, которая (мысль, а не простуда) прочно засела у него в голове и не давала покоя его фантазии, заставляя находить все новые и новые причины для прогулов Себастьяна и неискусной лжи Патрика. Внезапно он обнаружил, что уже не первую минуту таращится на собственное отражение в стеклянной дверце шкафа, напрочь позабыв о контрольных, и думает о том, что делиться своими опасениями с Бальтазаром, конечно же, не стоит, чтобы импульсивный испанец не наломал дров, а вот навести у него справки о Себастьяне надо обязательно, не может такого быть, чтобы он не поддерживал контакт с сыном… Ключи от старого рассохшегося шкафа, в дверце которого отражался Феликс, были потеряны много лет тому назад, и стекло изнутри покрывал толстый слой пыли, отчего лицо Феликса казалось серым и тусклым, будто бы от забот.

Феликс украдкой вздохнул, обозвал себя старым параноиком и отправился на поиски Бальтазара.

Оказалось, что за проверкой контрольных работ и думами о будущем Школы незаметно пролетели первые сорок пять минут четвертой пары, и Феликс понадеялся было перехватить друга во время коротенькой переменки, но зря: переменка оказалась столь короткой, что Бальтазар ею попросту пренебрег.

Из амфитеатра доносились звуки, равно далекие как от лязга боевой стали, так и от стука учебных деревяшек. Больше всего они напоминали работу топора дровосека, или скорее топоров, ибо частота ударов железа о дерево была слишком велика для одного дровосека.

«Так-так, — подумал Феликс, заглядывая в амфитеатр. В центре арены сиротливо лежала горка учебных деревянных мечей, которых Бальтазар не признавал в принципе. — Что он еще затеял?»

А затеял Бальтазар следующее. Фехтуя в одиночку против трех студентов, он, помимо палаша, вооружился еще и колченогим табуретом, и именно этим предметом отражал удары своих оппонентов, держа палаш на отлете и только изредка совершая им стремительные, как бросок змеи, колющие выпады. Эспадроны студентов вязли в табурете, откалывая от него длинные щепки, а Бальтазар, играючи кромсая студенческие защитные жилеты (к которым он также относился неодобрительно), непрестанно балагурил, наряду с уколами сталью нанося еще и уколы словами. И последние воспринимались студентами куда болезненнее первых…

— Ох, лесорубы, ох, и лесорубы же! — скалил зубы Бальтазар, тесня противников к верхним ярусам амфитеатра. — Ну кто так меч держит?! Мальчик, возьми топор, тебе будет с ним удобнее! А ты чего встал? Забыл, что надо делать? Посмотри в шпаргалку, олух! — Подобные советы он сопровождал унизительным лупцеванием табуретом пониже спины. — Напоминаю, ваша задача — меня поцарапать! А иначе зачета вам не видать!

За ехидной болтовней он едва не прозевал момент, когда один из эспадронов, лишенный страховочного колпачка, ужалил его обнаженным острием в лицо. Почти ужалил, разумеется. Бальтазар провел с мечом в руках куда больше времени, чем все три его противника вместе взятые, и поймать его на прямой укол было затруднительно.

— Вот! — возликовал он, уклоняясь от эспадрона и охаживая его владельца плоской стороной клинка. — Уже лучше! Побольше агрессии и юношеского задора! Энергичнее! Во время боя главное — не уснуть! Работаем!

Плотные жилеты запыхавшихся студентов уже свисали лоскутами, а эспадроны рассекали воздух явно наобум, когда обкорнанный со всех сторон табурет не выдержал и разлетелся на куски. Тотчас противный деревянный хруст сменился благородным, хоть и не менее противным, стальным лязгом, и Бальтазар начал сдавать. Годы, годы, что ж вы хотите… Движения его стали замедленными, появилась одышка, и шагом за шагом он терял завоеванные позиции, отступая под натиском приободрившихся студентов вниз, к арене.

Феликс усмехнулся, скрестил руки на груди и приготовился ждать. Урок обещал быть любопытным.

Наконец, Бальтазар упал. Его ноги заплелись, палаш очертил в воздухе дугу, и испанец рухнул на арену, подняв в воздух столб пыли. Он даже ухитрился застонать и скривить физиономию, сымитировав то ли перелом, то ли сильный ушиб. Разгоряченные схваткой студенты обомлели от неожиданности и замерли, как истуканы. Это и было их главной ошибкой. Бальтазар по-кошачьи извернулся, метнул горсть песка им в глаза, после чего зацепил за щиколотку первого, пнул под колени второго и вышиб ноги из-под третьего. Уронив всех троих, он легко вскочил на ноги и принялся отряхивать с камзола опилки и песок.

— Ну и что это было?! — грозно рявкнул он. — Выставка манекенов? Какого Хтона вы не нападали, пока я лежал?!

Охая и потирая отбитые в падении места, студенты начали подниматься.

— Я вас спрашиваю, что это было? Почему вы замерли?

— Это бесчестно… — просипел один из юношей.

— Что-о?!

— Нападать на лежачего… Это бесчестно!

— Экий ты, братец, идиот! — умилился Бальтазар. — Ну при чем тут честь?

— При том, — буркнул юнец.

— Запомни, парень: с честью надо жить и с честью надо умирать. А бой — это танец между жизнью и смертью, и для чести там места нет! Есть только ты, твой меч и твой враг. А тебе что здесь надо? — заметил он Феликса.

— Ты еще долго?

— Как только, так сразу! — огрызнулся Бальтазар.

— Я тебя подожду, — миролюбиво сказал Феликс.

— Снаружи! — приказал испанец.

Снаружи было темно и сыро. Факелы на стенах зажигались только по большим праздникам, и коридорчик тонул в полумраке. За дверью, ведущей в амфитеатр, Бальтазар продолжал грубо поносить студентов, а откуда-то сбоку сквозняк принес с собой приглушенные голоса. «Не понял, — насторожился Феликс. — Кто это может быть? На четвертой-то паре? Неужели кто-то еще остался в мастерских?» — подумал он, спускаясь по винтовой лестнице.

Но голоса раздавались не из мастерских, а из полуподвального помещения, некогда используемого в качестве подсобки. «Ах вот оно что, — подумал Феликс. — Надо же, откуда здесь столько народу?»

…Лет десять назад Огюстен стал вести в Школе факультативный курс по теории магии, и Сигизмунд отжалел для этой цели бывшую подсобку. Обычно здесь бывало не более трех-четырех человек, но сегодня все желающие не смогли уместиться в крохотной комнатушке и ютились на лестнице, жадно ловя каждое слово велеречивого француза. Феликс тихо подошел поближе и незаметно присоединился к студентам.

— Забудьте про фолианты из человеческой кожи, корень мандрагоры и волосы девственницы! — витийствовал Огюстен. — Выбросите из головы всю эту дешевую атрибутику! Магия есть возможность воплощать свои желания. Точка. Все остальное — свечи, пентаграммы и заклинания — это баловство, которое иногда помогает сконцентрироваться…

Огюстен обвел притихших студентов победоносным взглядом и продолжил:

— Чтобы чего-то добиться, надо этого захотеть. Каждому из нас, верно? Если кто-то из вас захочет, скажем, иметь красивую жену, необязательно свою, то для этого придется совершить ряд косвенных действий, как-то: покупка цветов и подарков, распевание серенад под балконом и выгуливание объекта страсти под луной. Но в основе всех этих суетных телодвижений лежит одно: желание. То самое, первоначальное желание раздвинуть ноги этой красотке. И для мага желание само по себе является ключом к его исполнению! Причем исполнению немедленному, минуя все этапы ухаживания и прочую суету. Желание инициирует, воспламеняет силу мага — и сила срабатывает. Бац, и девка в койке! И чем сильнее маг, тем меньше ему для этого требуется стричь девственниц и пачкать пол мелом и воском. Пожелал — сбылось, вот истинная магия!