— Да-а, жись наша, — растяжисто, с сомнением закивал головой Никита. — Путявые люди дома сидят, а мы все в тайге фарт ищем. Ну, чего он, как лежал-то? Пропал от чего, известно?
— Как лежал! Как лежат в тайге-то? Известно… — пожал плечами Кеша. — Кости колонки да горностаи начисто обглодали. Бушлат, шапка целые. Подраны чуток. Закружился, видать, в тайге, сел, уснул и от мороза пропал.
— Э, дак еще известно ли: он ли, нет? — засомневался Никита.
Злобин глянул на него впервые за все время, как подошел к костру, хотя слова его давно уже ловил внимательно: «Дуролом… Вот ты-то и есть дуролом рыжий», — без неприязни подумал он.
— Известно. Все теперь известно, — вздохнул с левого злобинского бока Михаил. — Следователь шустрый оказался парнишка, упорный. Он его по пломбам зубным опознал. В горбольнице якутской медицинскую карту откопал. Ему, Валерке-то, пломбы ставили. Ринген делали. Сопоставил и… Он. Верное дело. А вещи, а ружьишко рядом? Его.
Злобин вдруг поймал себя на том, что невольно успокаивается. История всплыла вроде бы ни к чему. Он знал ее. Ему тоже пришлось хлебнуть горя с этим Валеркой.
Степа, вернувшись в зимовье, сразу же сообщил на базу: пропал человек. Дело было темное, но записка убеждала, что Степан ни в чем не виноват. Зима. Столбик термометра опустился ниже пятидесяти. Пурга начисто присыпала всякие следы. Но, правда, хотя с вертолета или с самолета искать почти бесполезно — летали. На лыжах? На это не хватило бы не только их экспедиции, но и всех людей поселка — Хандыги. Просторное в тех местах безлюдье. Этот кусочек возможных поисков, в десять тысяч квадратных километров, обшарить — дела большие.
Подали заявление в милицию. Злобин сам относил. А там все просто и трезво.
— Он тебе кто? Родственник? — спросил усталый капитан жестоко простуженным голосом.
— Нет. Мы — организация.
— Украл что-нибудь? Должен?
— Нет. Наоборот. Мы ему должны. Заработанные деньги вернуть.
— Тогда что вы волнуетесь, нужны будут, сам придет.
— А если не придет? Как нам закрыть все это? И потом, он у нас на работе числится.
— Помочь ничем не можем. Вы же лучше нас знаете, какие нужны силы, чтобы организовать поиски там. Скорее всего, вышел на трассу да и махнул куда-нибудь в поселок. Не захотел зимой на вашей базе в тайге сидеть. Так часто бывает, поверьте мне. А мы тут с вами переживаем. Вы понимаете меня? — как можно мягче сказал капитан.
Тут, как на грех, мать его, старуха, в экспедицию пришла. Говорит, что сын, мол, у нас работал, так нельзя ли его деньги ей получить?
Бухгалтер ей, мол, конечно, нельзя. Я, говорит, сегодня вам их отдам, а завтра он сам явится. Потребует. Да и не явится — ревизор, мол, мне эту сумму, если без доверенности, в начет поставит.
Старуха, как мышка, возле глаз платочком суетится. Молчит. И, похоже, плачет.
Пригласили ее к начальнику экспедиции. Злобина тоже вызвали как председателя местного комитета. Объяснили ей, что должна принести доверенность, а деньги не пропадут.
Молчит старуха, руки на колени опустила, большие, все в морщинах и трещинах, с крепкими мужицкими ногтями, а слеза как по одной щеке прокатилась, так мокрый след и не сохнет, добавляется.
— Где же, — старуха говорит, — я возьму эту доверенность-то?
Начальник — так, мол, и так, найти его надо. Подайте заявление в милицию. Вы — мать. Вам не откажут. Будут искать. Через несколько дней она приходит опять. Просит деньги.
Бухгалтер спрашивает: «Подали заявление, ищут его?»
— Нет, — говорит, — не подала. А ну как найдут?
Удивились. Как так? Что значит?
Она, оказывается, и хотела, и не хотела, чтобы Валерку искали. Жалко сына, а с другой стороны — «тихий» Валерка, как освободился после отбытия наказания, шибко пил и поколачивал ее. Деньги отбирал. Пенсию.
Но убедили все-таки ее написать на розыск. Через месяц из милиции сообщили, что разыскиваемый опознан по приметам работниками аэропорта Хандыга и что он вылетел в направлении Охотского побережья.
Деньги ей из бухгалтерии не отдали, но раз уж такой он негодный сын, то скинулись в экспедиции сами и набрали матери на дрова да на мясо-рыбу в зиму.
Ну, а уж потом Кеша останки нашел. Следователь и вправду оказался упорным. Копал недаром. После его заключения о смерти и о личности покойного депонент матери до копеечки выдали.
— Вот так, за курево-то люди страдают, — значительно сказал Теряк. — От курева одно зло, — добавил он, выкатывая уголек из костра для своей папиросы.
— Однако спать пора, — с рыком вызевнул Никита, — дела наши кончились, пошли делишки. Навоевались. Теперьча спи — не хочу. Скоро в Якутск барда[2]: пиво пить, девок любить за все полгода. Я — хорош, больше в такую экспедицию не полезу. У геологов лучше. На одном месте дольше держатся. Там и поешь и поспишь по-нормальному. А здесь все лето как сумасшедшие бегаем. А-а-ха-ха, — зевнул он снова, — утуй барда, спать пошел.
Вслед за Никитой поднялся и Кешка. Николай, тот еще прямо в кружке подогрел на углях чай и допил его. Но уже молчали все. Наговорились.
За Николаем поднялся и Михаил, но взглянул нерешительно на Злобина, а тот стрельнул глазами, мол, тихо сядь.
Михаил терпеливо проводил Колькину спину осторожным взглядом и, когда тот скрылся в зимовье, вполголоса спросил Игоря:
— Да ты чо, паря, как не в себе? Случилось чево? Я приметил, ты и подошел нынче как-то не так.
— Дела такие, — шевельнулся и сморщился от боли Злобин, — дела… Где Сушкин? Знаешь?
— Ушли они на реку с Зыбковым с Валеркою рыбу лучить. А чево?
— Когда ушли? Днем? — словно отказываясь верить, спросил Злобин.
— Дак не шибко и давно. Вместе чай вот пили, сидели, а сумеркаться начало — пошли.
— А днем ходили куда? Часа на два, на три?
— Да ты ладом объясни, чево случилось-то? Про кого знать хочешь? Кто уходил-то? Зачем?
— Да Сушкин же, Сушкин, уходил днем? — сердясь на непонятливость Михаила, чуть не сорвавшись на полный голос, прошипел Злобин.
— Не-а. Здеся колотился все время. Я с ним на завтра баню начал ладить. Ну, помогали нам. За дровами отходили. Вместе.
— Так. Дело ясное, что дело темное. Ты пока молчи. В меня пальнул кто-то из «тозовки».
— Как пальнул, ты чево? Мимо?
— Да нет. Не мимо. Зацепило.
— Дак чево молчишь. Как я сразу-то не понял. Надо посмотреть. Пошли. Перевязать надо. Сильно?
— Нет. На излете. Совсем, видимо, легко.
— Куда, однако? — с затаенным испугом спросил Михаил.
— В бок, — не сразу, но коротко, на одном вдохе ответил Злобин.
— Ну, и што делать будем? — как мог спокойно прошептал Михаил.
— А ничего пока не будем. Завтра, говоришь, баню… Вот там и посмотрим. Ты никому. Пойдем мыться последними, ранку осмотрим, перевяжем. А думать после будем.
— Оно конешно, утро-то вечера мудренее. Гляди. Дело твое, а не было бы худа. Как еще попало, а то заражение и…
— Завтра. Чего уж теперь. Да, и где ты сейчас посмотришь, темень. Знать бы — кто?
— Это не наши.
— Не наши… А кто ж тогда? Нет никого кругом. Похоже, до самой ближней жилухи людей нету. Пусто.
— Ан, значит, есть.
— Пошли потихоньку. Лягу как-нибудь. Неможется. Я там на месте перевязался сам.
— Спать-то спать, а может, сейчас сказать ребятам, да все ж таки ранку посмотреть? Беды не было бы.
— Сказал — перевязался. До утра терпимо. Чего сейчас толку народ полошить.
— Слышь, а пошто ты на Сушкина думаешь?
— Ну, а кто еще? Кому надо? А он… Ты помнишь, было дело с браком?
— Не-эт. Думай, как хоть, а из этого… Да и не такой он человек. Я после сезона того с его ребятами говорил. И с ним. Переживают они. Што думаешь, им не понятно? Эти на чужом горбу в рай не поедут. Не. Ты горячку не пори. Из своих не может никто. Либо случай это. Либо из чужих кто-то.
— Если из чужих — не таился бы, потому как не знал, что человек напротив. Ну, случайно выстрелил, стал бы глядеть, что да как. А я там крутился, оглядывался, след искал.
