Степанов шел и думал, что вот он вроде бы и прав, что выбрал этот путь, и что, возможно, под вершиной пришлось бы хуже, но сейчас, наверное, в глубине души, даже не вполне признаваясь в этом самим себе, Василий и Ташлыков считают его в чем-то виноватым. А в чем? Василий мог и не удержаться. Может, он и остался бы жив, что, впрочем, маловероятно, но для Сергея дело совсем не в том: мог сорваться и сам Степанов, и Василий мог улететь не здесь, а на маршруте, который предлагал Ташлыков. Грызло совсем другое: имел ли он вообще право выбрать этот или какой-то иной путь, не поискав совсем безопасный вариант; или, не попробовав все, вообще что-либо выбирать? Справедливо было бы пройти все самому и тогда решать, потому что это его профессия. Они здесь люди случайные. Но разве это возможно? Разве хватило бы ему сил? И времени. Если бы он пробовал все только сам, они не укладывались бы ни в какие нормы.

А если бы кто-то разбился, как жил бы он, Степанов, дальше? Выговор, снятие с работы, даже хуже что-нибудь — разве это наказание? И кто может спросить с него строже, чем он сам?

На вершину вышли неожиданно. По усилившемуся потоку воздуха, по тому, что горизонт слева и справа начал отодвигаться и падать, Степанов понимал, что они на подходе. Вот глаза его вровень с последними камнями, вот еще шаг, и выше, и еще шаг…

Степанову показалось, что он встал над горой и головой пробил небо. Все теперь лежало под ногами: гребни, отроги, другие вершины, а вокруг, и прямо по горизонту, и понизу — небо, небо и небо. Густеющий в синеву воздух — пространство.

На западе, очень далеко, только по тону чуть более светлому, угадывалось, где кончается берег и начинается таинственный залив Шелехова богатого Охотского моря. На востоке, тоже далеко, синяя размытая кромка неба сливалась с белесой поверхностью студеного моря Витуса Беринга.

Сколько бы сил ни отнимал подъем, но тем, кто одолел его, всегда дается радость одну минуту почувствовать себя бессмертным: понимать, что ты всего лишь маленькое человеческое существо, и, одновременно, забыть об этом — слиться с вечным бездонным небом.

И совсем не жаль, что эта минута быстротечна, потому что чем она короче, тем и счастливее.

На вершине Степанов не отдыхал. Только огляделся, свалил надоевший заплечный груз и стоя выкурил папиросу. Теперь, пока он не отыщет в хаосе куполов, пиков и гребней нужные по проекту вершины, не убедится, что все они видны отсюда, ребята вынуждены будут ждать. Работает Степанов не первый год, но даже для него это дело не простое. Хотя бы такая мелочь: «прочесть» карту и, зрительно представив очертания вершины, разыскать ее на горизонте за пятьдесят и больше километров. Если сам стоишь пониже, а горки вокруг повыше, то видны они на фоне неба — тогда еще можно разглядеть их подробно. А если, как сейчас… Все сливаются внизу в сплошной желто-серый фон с белыми пятнами ледников и зеленоватыми — стланика.

Начал Степанов работать, но еще только устанавливая инструмент, он сразу взглянул на северо-запад. Не сквозь увеличительную трубу теодолита и не в бинокль даже. Опасался он за это направление, помнил, что между Острой и проектной вершиной было препятствие.

Сейчас Сергей решал — сразу заняться этим направлением или для надежности освоиться, отработать несколько других, втянуться, проверить правильность снятых с карты и схемы азимутов, присмотреться, как ведет себя магнитная стрелка буссоли и точно ли он установил инструмент.

Ребятам его, конечно, и сейчас есть делишки: разыскать и поднести цемент, детали пирамиды, которые попутно сбросили с вертолета еще месяца полтора назад; присмотреться, где можно найти воду, щебень для бетона, подыскать надежное место в затишке, где удобно приготовить и расположиться поесть: растопить лед или снег да заварить сейчас чайку покрепче с устатку. Но все равно это имело бы полный смысл только тогда, когда он уверенно скажет: место для геодезического знака вот здесь.

Какое-то время Степанов осваивался, но тревога мешала, и он решил, что пришла минута начать разбираться со смутным направлением.

Как раз в том месте, где должна была виднеться нужная вершина, на плече соседнего гольца, рядом с самым пиком, различался едва заметный выступ. Степанову он показался инородным, не принадлежащим соседу.

Соседний голец, до которого через полуцирк было по прямой километра три, обрывался к ним черной, на первый взгляд отвесной ровной стеной. Был он какой-то мрачный, совершенно голый, казалось, даже без лишайников. Белеющий в трещинах снег местами перечеркивал стену, но тоже не весело, а еще больше оттеняя черноту. Виднеющийся бугорок выглядел веселей — вроде черный, но больше в желтизну. Сперва-то Степанов обрадовался, но тут и охолодил себя: просто стена чуть ближе и по-другому освещена.

Несколько минут он выжидал, чтобы под солнцем оказалось ближнее облако, потом дальнее, смотрел через теодолит и в бинокль — уверенность не приходила. Ему очень хотелось верить в то, что видит ту самую — дальнюю вершину. «А, черт с ней, — в отчаянии думал Степанов, — рискну?» Но тут же спохватился: «Нельзя рисковать». Ведь если он ошибется, придется переделывать все. Но потом, не сейчас. И может быть, не ему. Это всегда соблазнительная мысль. Можно будет отдохнуть и пойти только на одну вершину. Потом можно будет вызвать вертолет и сбросить другой знак туда, где все сложится удачно. А этот — в пропасть. Сказать, что половину не нашли. Ведь не нести же эти железяки на себе вниз на площадку, где высаживал их борт. Не стоят они того.

Но другой Степанов, с которым ему порой было очень трудно ладить, говорил: эти железяки того стоят. Лишних нет. Они сейчас по ценности потянут, как драгоценный металл, столько в них вложено человеческого труда. Их везли через всю страну по железной дороге; хранили, выжидая навигации, грузили на судно и тащили морем; а сюда забрасывали вертолетом, час эксплуатации которого обходится дороже двух сотен. Да и не только в этом дело — выпуск карты отодвинется на целый год.

«Надо идти туда, — безжалостно, как не о себе, подумал он вдруг. — Посмотреть, а может быть, и знак там ставить. Тут не решить никак. Надо убедиться».

Он оторвался от теодолита и, тяжело опустив плечи, пошел к площадке меж двух больших камней, где ровно гудел примус.

— Ну что, Николаич, все хорошо? Кончил? Сейчас чайку попьем и начнем: дел здесь, ох, много. Я посмотрел. — Василий заметно повеселел и говорил оживленно. Работа, ее конкретность и понятность, успели плотно заслонить недавние неприятности. Он был на подъеме — жил, кипел истовой верой, что через самое трудное уже прошел.

Степанов часто ловил себя на том, что понимает своих людей настолько, что иногда и после долгого молчания может вслух продолжить их мысли. «Это, видимо, оттого, что жизнь наша здесь проста и понятна, и переживаю я то же самое, — думал он. — Вот, как после такого восхождения, сказать им — место не здесь, все рухнуло?»

— Есть, Вася, одна загвоздка. Надо собраться, вместе подумать. Где Станислав-то?

— Вниз спустился. Детали туда улетели. Две связки. И рассыпались. Кричал, что нашел. Будет поднимать.

— Помочь нужно было, — сказал Степанов жестко.

— Прогнал он, — с обидой выдавил Васька. — Привязал веревку и кричит — сам подыму. Спуск, кричит, опасный.

«Вот и он, где опасно, старается в одиночку, — подумал Степанов. — Может, так и правильно. Человечно. Но ведь не разумно. Годами уж проверено и жизнями — одному здесь никуда. Ни шагу».

— Пей, Николаич, остыл уж маленько, — Василий пододвинул Сергею закопченную банку из-под тушенки.

«Как же противно пить чай из этих жестянок, — стараясь скрыть неудовольствие, подумал Степанов. — Сколько уж лет вот так, а все не привыкну». Он вспомнил, как в этом году перед первым подъемом выложил из рюкзака Бориса кружки. «Лишний груз, — кратко сказал он тогда. — Консервы вывалил в варево — вот тебе и посуда. Чай попил — и в пропасть. Не нести. Здесь так». И опять он вспомнил Бориса, и опять подумал, как нужен был бы сейчас ему, им всем, неунывающий бывший танкист. Борис бы только и сказал теперь: «Значит, такая наша судьба. Ничего, сейчас плохо, после будет лучше. Думай не думай, а дальше жить надо».