Вот ты недавно рассказывал, как в перестрелку попали. Я понял, к чему ты это. Мол, пострадали, ну, или пострадать могли, — движением руки остановил Михаила Злобин, — все могли, ан разобрались — виноват один. Ты думаешь, и вывод только один — разбираться всегда надо прежде всего. Это точно. Не спорю. А вот скажи, нашелся бы такой, как я, и взял бы грех на себя. Один бы увидел да шлепнул гада, который на лабазе барахолил, а тень на всех бросил. Шлепнуть бы, да концы в воду. И все?! Кончилось. Нет больше зла никому. Я тех, кто на вас засаду устроил, не осуждаю. По таежному закону они правы. Да ты ведь понимаешь все. Как люди в последней надежде на лабаз приходят? Для них это последний шанс выжить, не погибнуть от холода и голода. Мы же с тобой сами… А-а-а. Что говорить… Вот и выходит: они правы, закон таежный справедлив, а из этой правоты могли невинные люди пострадать. Из-за одного гада.

— Ну, тебя, видать, не переспоришь, — примирительно вздохнул Михаил, осторожно разминая подсушенную у костра папиросу. — Только скажу тебе, сделал бы ты так с Сушкиным или там с кем, беда была бы. Потому как ты один судом быть хошь, а в народе говорят: ум — хорошо, два — лучше. Один ошибешься. А и не ошибешься… Вроде добро другим сделаешь, да про то никто и не знает. А ну как не надо им такого добра? Насильно ты им, выходит, хорошее дело сделал. Радости от этого не бывает никому. Потом еще. Человек — он разный бывает. Сегодня — злое сделал, а бывает — завтра доброе сделает. Как жизнь повернет. Ну, не все, не все. Я понимаю. Хорошо, однако, что все обошлось. Он, он, гля, плисочка. Как комаров егоза ловит. Это надо, совсем людей не боится. Не, не он стрелял и не он. Случайность какая-то. Зарастет и забудется. И слава богу. И хорошо.

— Может быть, и хорошо, — тихо и задумчиво произнес Злобин. — Как ты сказал, плисочка? На западе трясогузкой называют. Да, доверчивая к человеку птица, я тоже замечал. Ты никому не говори про эти дела, а то, случится что с Сушкиным… Наплетут и на меня телегу покатят. — И Злобин неприступно замолчал.

Костер притух. Задернулся серым чешуйчатым пеплом, и только одна, тальникового комля головня, тонко дымила вкусным дымком.

Тепло уже было, но комары, прибитые к земле предутренними заморозками, так и не поднялись, не досаждали.

Поели сытно, клонило задремать, но непривычно было дремать с утра, не намаявшись от работы, и потому мирно курили легкий для тайги табак «Беломорканала» и думали всяк о своем.

Злобин еще мысленно спорил с Михаилом и не соглашался с ним никак. Но ловил себя, что перебрал, и проверил всех, и все ни при чем, что надоело ему напряжение, страх; рад, что не нашел  т о г о  человека.

Михаил недоволен был собой, понимал, что не смог доказать Игорю, что хотел. И думал, какими же словами можно сделать такое, где и у кого есть такие слова.

На противоположной стороне реки заколыхались верхушки кустов, и Злобин, резко выбросив руку к карабину, напряженно охватил пальцами цевье. Михаил, с недальней думкой о свежем мясе, смотрел туда же: «Гля, не зверь ли какой?»

В естественный переливчатый шум воды странно вплелся чуждый звук жестяного ботала. Между кустами показался маленького роста человек и вывел за собой четырех навьюченных оленей, поводами связанных цугом. Он привязал передовика к кусту и спокойно сел, издали, через реку, поглядывая на Михаила с Игорем. И тут же, догоняя его, вышли с оленями еще двое.

Видно было сразу — это свои. Не вдруг разглядели их застиранные костюмы «хэбэ» и сапоги с потертой на сгибах до белесых ниток кирзой; но по тому, как сидела на них одежда, нисколько не мешая ходьбе, по брезентовым крупным заплаткам, а главное по усталому, но от привычки широкому точному шагу, узнал Злобин свою экспедицию — землемеров-геодезистов. И уж потом дошло до Игоря, по неуловимому знакомому движению в походке, что это Юлька, его бригада.

— Михайло! Давай костер пали! Рыбу давай, чай! Я им плавиться помогу. Это Юлька Чунаев. Свои. Наши выползли. Последние. Черт их дери! — засуетился Игорь, отыскивая топор.

— Юля! Мы плот вязать будем. Укладывайте шмутки. Развьючивайтесь, — крикнул Злобин на ту сторону.

— Стой. Не надо. У нас лодка есть. Сейчас надуем, — отвечали ему.

— Ага. Понял, понял. Вот, Михаил, встретились. Это Чунаев. Я ж с ним учился вместе. Помнишь, рассказывал?

— Кто с ним еще-то? — вглядывался против солнца Михаил.

— Каюр. Эвенк. Незнакомый. Ну, я дровишек принесу, — торопясь, отвечал Игорь.

— А третий кто? Работяга-то? — щурился Михаил. Наморщив лоб и приоткрыв рот, он напряженно и трудно высматривал из-под руки.

— Третьего не разглядел. Кажется, тоже незнакомый.

Юльке Игорь был рад: и встретились в тайге, и был он свой, такой свой, с которым связывала не только теперешняя жизнь, эта работа, но и все, что осталось на западе. Там еще, в последний год учебы, сошлись они накоротке. С ним даже о трудностях можно было говорить то, что другому открыть и неловко, и унизительно.

Восторг встречи захватил Игоря. Не дожидаясь, пока Юлька причалит плотней, он шагнул в воду и не заметил, как перелилась она через голенища сапог в нагретое, в уютное, в сухое.

— Ну! Ха-ха. Живой? — Внимательно, тепло вникал Игорь в Юлькино лицо.

— Живой, — отвечал тот, смущаясь и отворачиваясь слегка.

— Ну, как ты? Работу сделали? — тревожно, приглушенно задал Игорь главный вопрос.

— Сделали, — облегченно и гордо отвечал Чунаев. — Ты как? Давно здесь?

Все это коротко, пока Игорь лодку хватал и поворачивал ее бортом к берегу, а потом обнялись и, похлопывая друг друга по спинам, похохотали еще, повсматривались. Но странными они сделались людьми — сразу вспомнили, что не одни. Застеснялись, посерьезнели.

— Вы где стоите? — спросил Игоря Юлька, поворачиваясь одновременно к подходившему Михаилу и улыбаясь еще широко, но руку протянул ему уже сдержанно. — Здорово. Жив? О, здоров и уже мало-мало откормился. Так где вы тут обосновались…

— Километра три ниже. Зимовьишко там. Борта ждем. А ты как сейчас думаешь? Оленей, груз — куда? — Игорь протянул Юльке папиросы.

— Вот хорошо, вот спасибо. У нас курево вчера кончилось. Как думаю? Каюра отпущу с оленями. Срок аренды кончился. К семье он торопится. Груз к зимовью на лодке сплавим.

— А, давай сначала все сюда. Груз, каюра, работягу. Чайку попьем, рыба есть, а потом разберемся, — быстро предложил Игорь, но проследив за взглядом друга, осекся.

В суете встречи один оставался невозмутимым и неподвижным — на другом берегу против них с пустой трубкой в зубах сидел на корточках маленький человек в летней камлейке. Злобин чуть не вздрогнул от его неподвижности и отрешенности — казалось, старик-эвенк не случайно сидит так, а знает, что уже было с ними со всеми и что будет впереди. И Злобин даже представил его каменное лицо и чуть насмешливые глаза, представил, хотя не мог видеть черты его лица сейчас и, вероятно, никогда не видел его раньше.

— Не-э-т. Каюр сюда через речку не пойдет. Он оленей не оставит. А мы чаевали недавно. Чуть только не дошли к вам вчера — ночевали рядом, — объяснил Юлька.

— Давайте тогда вот как, — солидно встрял в разговор Михаил, — вы издеся оставайтесь, — кивнул он Чунаеву, — а я на тую сторону и с грузом вниз.

— Вот добро, Михайло, вот спасибо. Вот так правильно будет, — искренне обрадовался Игорь, — только как ты один на той стороне погрузишься? Неловко и лодку держать и грузиться.

— А чего один? Не один. Пока там еще двое. Погрузимся. А каюр уйдет, двоем и сплывем и разгрузимся. Мне все едино туда надо. Лепешек принесть, острожку. Вон какую рыбину взяли. Гля. Еще попытать надо. Порыбачим здесь с начальником. Да? — уставил на Злобина просительный настойчивый взгляд Михаил. — Ну, пока.

Чаю на базе оставалось немного, но Игорь не пожалел заварки. Когда вода закипела, он отломил от плитки кусок чуть не вполовину рукоятки ножа, и прессованный чай забурлил, набухая и распадаясь. Пока он запаривался, Михаил был уже на той стороне.