Чай был очень крепкий, почти черный, вяжущий во рту, и Степанов допивал мелкими глотками, загрызая крошками колотого сахара. Он налил из котелка вторую банку и бросил туда кусочек льдинки. Лед таял, окутываясь прозрачной поволокой, но чай не светлел.

Тяжело дыша и редко шагая, снизу подошел Ташлыков. Он рукавом вытер крупный пот со лба, сел против Степанова на корточки, прочно привалившись спиной к камню, и было ясно: хорошо поработал, без роздыха, теперь минут десять не двинется с места, но уж снова наберется силы как следует. Прочный человек.

— Сразу все не вытащить, — отдышавшись, сказал он неожиданно легко. — На четыре связки разбил. Надо опять лезть. Ну, а у тебя как, Сергей?

— Идти надо вон на тот голец, через цирк. К соседу в гости. Посмотреть там, — допив чай, с расстановкой, тяжело, но и спокойно, уверенно сказал Степанов. — Вижу бугорок, а понять, что это такое, не могу. Может, нужная нам вершина, а может, скала соседа торчит. Наблюдателям очень сложно будет уголки мерить: луч слишком близко над препятствием проходит, если даже сосед не мешает, это помеха. Вдруг там камни какие можно сбросить, снять метра два. Сбросить, если скала разбирается. А может, и еще хуже дело обернется.

— А толку-то? Чего туда идти? Зачем? — выдал голос Ташлыкова: устал, злится. Всего ждал Степанов — недовольства, растерянности, сомнений, — но такого глухого неприятия, сопротивления сразу…

— Если это гребень соседа закрывает, то посмотрю оттуда. Появится возможность на ходу переделать проект, там будем строить. Если ничего лучше не придумаем.

После этих слов наступило молчание. И надолго. Все трое сосредоточенно смотрели на синее пламя примуса. И, видно, настолько заняты были своими мыслями, что не замечали даже — работает вхолостую, без пользы выгорает драгоценный бензин, которого все про все, кроме этой заправки, несли с собой полтора литра.

— А почему ты считаешь, что это надо делать именно здесь: далеко от палатки, от продуктов, от снаряжения, от радиостанции? Ситуация не подходящая сейчас выход искать. Случись что и… Нам не смогут помочь. Там ведь знак, на той видимой-невидимой вершине, не построен? Нет. Надо оставить дело до лучших времен. На тот пункт забросят строить, вот там и разберемся, — снова вполне овладев собой, рассуждал Ташлыков. Но интонация сквозила у него не предположительная. Уверенно, решенно сказал он. И глядел на Степанова прямо.

Очень его тон не понравился Сергею. Не готов он был к такому. Слова-то по сути верные, но нет в них тревоги за все дело. Желания участвовать в поиске выхода не чувствовалось — только спихнуть, отложить.

Степанов протянул руку и плавно заглушил примус.

— А если не получится, как ты предлагаешь, — усмехнулся Степанов. — Если не нас туда забросят, не нам расхлебывать придется? Ведь мы в камералке зимой мудрили, обойти пробовали этот массив. Не вышло. Это только на месте возможно разрешить, здесь. Сейчас только на три километра уйти, а там неизвестно, какой представится выход — может быть даже, если здесь поставим, что-то ломать придется и перекраивать уже капитально?

— Усложняешь ты все, по-моему. Сейчас мы одни, а сообщим начальству, может, что и придумаете, помогут, — и успокаивал и наставлял Ташлыков.

— Ну, а если не придумает начальство ничего лучше, как изменять проект в ущерб качеству измерения углов, или, скорее всего, сюда же возвращаться прикажет? Что про нас думать станут, — голос Степанова твердел. — Или тебе это все равно? Надо сначала здесь попробовать сделать все, что от нас зависит. Что в наших силах. — Закончил он, и похоже, говорить больше не собирался.

— А что здесь можно и что в наших силах? — Вдруг совсем спокойно, даже с удовольствием произнес Ташлыков. — До той вершины по прямой три километра. Знак, цемент, инструменты, про мелочи я уж не говорю — минимум двести килограммов. Неужели ты не понимаешь, — с искренним удивлением спрашивал Ташлыков, — что их не один день туда заносить придется? Эти три километра — тяжелые. Спуститься вниз в полуцирк, это еще так-сяк. И то, перепад высот около тысячи метров наберется. А вверх? Там же стена! Я видел, есть кулуары[6], но кто знает, можно ли по ним подниматься с эдаким грузом? Впрочем, чего говорить: можно поставить в этих камешках большую палатку, сбросить с вертолета спальники, продукты и по одной детальке все туда перетащить. А кто за это заплатит, кому докажешь, сколько такая работа стоит? — Ташлыков безнадежно махнул рукой и умолк.

Василий вытащил из мешочка четыре больших сухаря, вздохнул и один спрятал обратно — привычка сработала, их с весны было четверо. Он осторожно развернул ватный бушлат, комом лежавший возле камня, открыл двухлитровую жестянку, в которой готовили еду в маршрутах. Ее брали потому, что она была легкой и могла одновременно служить жесткой коробкой для теодолита. Проблема оставалась — каждый раз ее выжигать и вытирать.

И в течение всего разговора и теперь лицо Василия было непроницаемо спокойным. Но за него Степанов не волновался. Удивил Ташлыков. Что с ним? Устал, сдали нервы, жалеет Василия? Он же, Станислав, и ехал сюда из спортивного интереса. А может, только так говорил, а на уме с самого начала маячили только деньги? И правда, мог бы работать инструктором-альпинистом — жизнь привольная, посмотрел бы больше, мотаясь по разным объектам; но попросился к Степанову рабочим. А у Степанова получит раза в три больше, чем инструктор.

«Что ему еще сказать? — соображал Степанов. — Надо ли?» Он лучше других должен знать, что гора горе рознь, что Степанов и так везде, где только можно, в месячных нарядах растягивает километры подноски груза, чтобы как-то заранее компенсировать такой случай.

— Давайте-ка пожуем, пока суть да дело, — мудро и примирительно предложил Василий. — Видать, с пустым желудком такие дела не решаются.

Ташлыков уже выпил чай и, отгородившись сейчас от них задумчивым молчанием, курил вторую папиросу.

— Я свое сделаю, вытащу знак на площадку, — сказал он, решительно поднимаясь. — Потом поем.

Степанов мог приказать остаться. Мог приказать Ташлыкову собираться и идти с ним, но не видел большого проку в таком насилии. Да и не такое уж безопасное предстояло дело, чтобы вести человека не добровольно.

Молча хлебая горячее варево, решил, что пойдет один. И решив так, сразу замкнулся и отгородился — даже сейчас, сидя рядом с Василием, Степанов был уже один.

Постепенно Степановым овладевала все-таки раздраженность. Она заслоняла страх, осторожность, разумность. Опыт говорил, что идти одному нельзя, что соответствующий запрещающий параграф инструкции по технике безопасности написан горьким опытом многих полевых сезонов, многими короткими жизнями. Все правильно, только этот же опыт говорил Степанову, что идти надо.

У него шевельнулась мысль взять Василия, но после того, что передумал на гребне, такой выход показался собственной слабостью и даже жестокостью, потому что пользы от Василия на скалах не видел никакой.

Степанов аккуратно протер бинокль и подумал, что возьмет его с собой без футляра, только завернет во что-нибудь. У самого края обрыва он стал просматривать дно полуцирка и скрупулезно, последовательно путь по стене. Выходило все не так уж страшно. Склон только на первый взгляд казался ровным. При двенадцатикратном увеличении возникла обнадеживающая картина: под самой вершиной стена во многих местах просекалась трещинами и кулуарами. В них лежали камни. «Если камни лежат, то не должно быть очень круто», — понял Степанов.

На самой вершине он увидел снежного барана. Баран медленно уходил к отвесным скалам вниз, и Степанов решил прихватить с собой карабин. «Добуду мяса, на несколько дней можно нам задержаться без всякой голодовки. Вот и нет проблемы», — радостно и азартно подумал он.

Теперь все было при нем: карабин, нож на опояске сбоку, почти у самого позвоночника, чтобы не мешал ни при каких движениях, как научили носить его эвенки, запасная обойма, сухарь и, в почти пустом рюкзаке, сумка с картами, бинокль, завернутый в чистую бязь, буссоль.