Он вспомнил Якутское кладбище со стройными сосенками на желтом песке, могилу самого близкого из друзей — строгую и чистую всегда. Вспомнил, как приходил туда каждую осень и как был там в последнюю.

Вдруг, только сейчас, до Солдатова дошло, какая мысль, не дооформившись в ясные слова, мелькнула этой осенью у могилы его друга Сереги.

Когда шел через кладбище к нему, то обратил внимание на множество свежевырытых могил, а в одной яме и сейчас работали двое бородатых здоровяков. В самое сердце Солдатова кольнула боль — он подумал о какой-то страшной катастрофе, о гибели многих людей. И остановился, уставившись на здоровяков, и не знал, как спросить — что случилось?

Один из них, рыжеватый, легко, без видимого усилия, в один мах вышагнул из недорытой могилы и в два широких шага приблизился к Солдатову, протягивая в ладонях зажженную спичку. Солдатов только тут увидел, что держит в пальцах незакуренную папиросу.

— К кенту? — густо, как смолу, вытолкнул в одно слово рыжеватый и заглянул ему в глаза, отыскивая следы недавней тоски и боли.

— Да, — ответил Солдатов и прикурил. — Пять лет назад разбился, — добавил, глядя в сторону.

— Экспедиция? — спросил могильщик с какой-то гордой надеждой и, не дожидаясь ответа, сам утвердительно кивнул: — Ну.

Они, видимо, достаточно покайлили мерзлоты на шурфовках, но не были профессиональными могильщиками. И яма для них эта была не посторонняя — так понял Солдатов.

Докурив, спросил напрямик:

— А для чего эти-то выкопали. Для кого?

Рыжеватый вдруг скривил лицо от смеха, и оно сразу глянулось лет на пятнадцать моложе.

— А для нас, — он густо захохотал. — Только если мы захочем. А мы возьмем и не захочем. — И, немного спустя, посерьезнев, добавил: — Горсовет. Заранее. По статистике. Осенью глубже всего оттаивает. Правильно, однако. Не приведи господи зимой долбить. Эту мерзлоту.

«Так вот оно что, оказывается. Люди еще живут, а ямки — вот они», — только и подумал тогда Солдатов.

А теперь он ясно понял, что если бы увидел это на много лет раньше, то жил бы по-другому: торопясь и отсчитывая ежедневно — сколько ему еще осталось.

С пятницы Солдатов решил начинать в своей жизни поворот. Его не устраивало больше, как складывалось теперь: дни проходили бесследно, такие пройдут — и нечего будет вспомнить, а главное, он перестал понимать — куда и к чему плавание по течению приведет?

Вечером заставил себя обдумывать: к чему идти, на что он еще годится? Если уезжать, то куда? И зачем откладывать? Если оставаться, то для чего?

Вопросов было много, и он начал искать главный. Но не суждено было нащупать главное ни в субботу, ни в воскресенье.

Поднял Солдатова требовательный, злой и долгий звонок в дверь. Пришел почтальон.

«ЖДИ ЗАВТРА РЕЙСОМ 412 ГЛЫБОВ». Вот и все, что было написано в телеграмме. Последний раз они виделись с год назад, но тогда Солдатову удалось побыть у него только пару дней.

Глыбова он знал давно. Первые лет пять работали в одной экспедиции в Якутии. Так уж сложилось, что из пяти геодезистов, которые начинали с нуля якутский отряд, их и осталось, связанных накрепко, двое: еще двое существовали только в памяти — ежегодно, в один и тот же день в начале зимы, они, неотступно и только вдвоем, приходили к ним на кладбище, — а пятый почти забылся. Ни Глыбов, ни Солдатов с ним не встречались — зачем это делать, когда трудно смотреть друг другу в глаза.

Утром, когда Солдатов уже собирался ехать встречать самолет, все еще не верилось, что вот сейчас он Глыбова увидит. А в аэропорту, глядя на отруливающие к взлетной полосе мощные, лоснящиеся матовым блеском машины, которые меньше чем через половину суток будут делать разворот над ленскими террасами, всматриваясь в каленные ветрами лица залетных бородачей, почувствовал, как защемило душу — хотелось сейчас же лететь туда.

Так уж устроено: то ли раньше в нас бывает больше сил и мы больше радуемся и больше можем; то ли со временем плохое забывается или спрессовывается в коротенькие эпизоды, но сейчас вспоминалось самое хорошее: сладкая тоска по дому возле холодных бессонных костров, вкус крепкого дымного чая и свежего, с кровинкой сваренного медвежьего мяса; а главное, еще бы раз прилететь из тайги к друзьям, которые пережили не меньше, а думается, больше, и которые понимают его до конца.

Глыбова он едва не пропустил. Тот шел напрямик к стоянке такси. Шел косолапо, ссутулясь, будто прятал подбородок от мороза — долгонько пожил на Севере, привык. Но был он все такой же, и первое, что услышал Солдатов — знакомый во всех оттенках скрипучий смешок.

— Эк ты, паря, посвежел на московских харчишках. Не узнать, однако. Чего встречать-то пришел — сами бы доехали. Ну-у, знакомься, жена моя, Галя.

Рядом с ним стояла женщина лет тридцати в куцей плисовой куртке-жакете какого-то нелепого яркого фиолетового цвета. Она, застенчиво улыбаясь, деревянно протягивала прямую ладонь. Солдатов растерялся и вместо поздравления сказал совсем некстати уныло:

— Здравствуй. Женился, значит, Глыбов.

Они быстро переглянулись и сразу оба рассмеялись чему-то своему, Солдатову совершенно непонятному.

Вечером, когда Галя легла, они с Толяном засели на кухне и впервые за день почувствовали себя вдвоем.

— Как здоровьице-то? Назад не тянет по тайге пошастать? — хитровато, но и с грустинкой спросил Глыбов после долгого мирного молчания.

— А-а, знаешь, сколько уже времени прошло, а все как-то не так здесь, — медленно и очень серьезно ответил Солдатов. — В Якутии, в последний год, тянуло сюда — родня, родина. Все вроде бы понятно. Да еще врачи, комиссия. Не советовали оставаться — да ты знаешь. А прилетел… Не на месте вроде как-то. И понятно все. И не реально. Подлечился, отдохнул… И не могу больше.

Толян сочувственно покивал головой, полуотвернулся и рассеянно поглядел в окно.

— Ничего. Какие наши годы. Вернешься еще. Не все же в поле работать, можно и другое дело найти. — Уверенно сказал он немного спустя.

— А помнишь первый год на Вилюе-то? — спросил Солдатов, чтобы сменить невеселый разговор. — Помнишь, как у нас тогда получилось. Знали уже друг о друге, да и немало знали, а до осени так и не встретились. Мне сейчас смешно даже, что так могло быть. Ты о чем думал, когда искать меня пошел? — спросил он Глыбова, чтобы уйти от разговора о своих делах, про которые тот деликатно затевал выспросить. Солдатов взглянул на него вскользь, но так, чтобы Глыбов все это понял.

— А-а, это когда ты без вести пропал, что ли? — тихо спросил Толян. — Ничего такого особенного не думал. Ну-у, что совсем плохое что-то с тобой. Первый год в тайге. Да самостоятельно. Сам так начинал. Попервоначалу все вновину, ничего не знаешь — осторожничают все, берегутся. Это уж кто совсем к тайге неспособный — пропадает. Ну, или случай. Случай — дело редкое. Думал, что коней вы потеряли. Потом, когда твоим следом пошел, все понял — ну, думаю, дает. Свою работу делает, а сообразить, придумать, как о себе сообщить, его нет. Он, думаю, работает, разэдакий, а ты бегай без пользы, ищи его как проклятый, — сказал Толян тяжело, но и наивно, просто — только он так и умел необидно правду сказать. А Солдатов понял, что не это у него сейчас на уме.

— А зимовку помнишь? — погодя спросил Глыбов. Он придавил в пепельнице папиросу и умолк — замкнулся.

Солдатов помнил. В первую совместную зимовку и длинными якутскими ночами, и сумеречными тоскливыми днями они были в зимовье одни. Много, да почти всегда, молчали. К этому приучила летняя работа в безлюдье. Но иногда как прорывало, и они говорили. Ничто не сдерживало там, ни время суток, ни условности общежития, ни напускное равнодушие собеседника — кругом была глубоко промерзшая, безжалостная к неправде земля. Солдатов вспоминал летние экспедиции: опасность переправ через горные реки, риск восхождений на скалистые вершины, боль в ногах и разбитые сапоги, встречи с голодными медведями и свой карабин, к которому привыкал настолько, что не замечал, как часть собственного тела.