Левик с бригадой поднимались на Силяп уже в четвертый раз, хотя почти все на вершине было сделано. Оставалась мелочевка, с которой можно управиться часа за два в хорошую погоду. Но не было пока пирамиды Солдатова, и кто знает, не возникнет ли на этом месте «дыра» — надо было попытаться подыскать вариант, чтобы вообще обойти его горку: у большинства в партии складывалось мнение, раз солдатовцы вместе с альпинистом не могут подняться, значит делать этого вообще не стоит и от проекта надо отказаться, пока еще не поздно и возможно хоть что-то придумать.

В этот день Левику казалось, что, выходя на вершину, они наконец-то ничем не рискуют: ветер поубавился, снег валить перестал, путь проложен и проверен. Вообще, подъем предстоял для него даже приятный: сам Сороков поведет, начальник, у начальства голова большая — пусть она и болит, а ему можно и отдохнуть от ответственности. У него, молодого специалиста, своих технических трудностей по горло.

Сороков перед выходом рассуждал осторожно, с оглядкой: да, на старый наст навалило свежего снега — это лавиноопасно: да, снег нападал южный, сыроватый, тяжелый — это опасно вдвойне, но ночами температура опускалась до минус двадцати, и наверняка пласты смерзлись насмерть; и главное, вот уже полмесяца они здесь крутятся, а нигде ни одна лавина не сошла. Правда, о таких явлениях в Заполярье на таинственном хребте Черского пока рассуждали только теоретически, а практически сталкивались лишь с маленькими сходами, на которых можно верхом ездить.

Мысли рабочих бригады были много богаче: они оглядывали клыкастые пики вокруг и прикидывали — бог или дьявол занес их сюда, они думали о своей вчерашней и сегодняшней жизни, о зарплате и еще о многом и многом. Ну, а идти или не идти? Есть приказ — наверх, там работа, ее надо делать.

Такими, в памяти Солдатова, складывались настроения в бригаде Левика.

Они шли, как всегда, цепочкой, часто менялись местами — первый больше уставал. Сосредоточенно ставили ботинки в темные, оплавленные солнцем старые следы — это было приказано строго, только в свои старые следы, чтобы не подрезать снег в других местах. Размеренно приминали свежий слой, смахивали со лбов капли пота и поправляли не тяжелые в этот раз рюкзаки.

Подходов к вершине для них было два: один по скалистому ребру, второй по снегу. Но даже при беглом взгляде на холодные, круто падающие скалы желание идти по ним пропадало. Да и зачем было туда лезть, когда рядом кулуар, в нем удобно лежит снег. Только в самом верху заснеженный желоб становился узок и крут, но там его можно и пересечь, выйти на ребро.

В середине кулуара первым шел Замберов, за ним Левик, потом Клещенков, последним Сороков. Раньше они и резали снег здесь от кромки до кромки: перебирались на плато ледничка.

От скольких случайностей, мелочей зависит жизнь, и почему-то, когда она действительно зависит от мелочей, на них не обращают внимания.

Замберов был в середине лотка, Клещенков шел в пяти метрах позади, Левик уже спустился со скал и уже прошел по снегу двадцать шагов, Сороков еще только подходил к кромке. Он правильно выбрал место замыкающего — оно должно быть самым опасным, а трое идущих впереди — всегда перед глазами.

Наст дрогнул, и какие-то мгновения они плыли, стоя на нем, балансируя руками. Но это длилось только мгновения, а потом уже ничего нельзя было ни понять, ни успеть. Шелест снега, совсем не злобный, сразу, вдруг, вырос в гул. И все ринулось вниз, упало. Пласт скользил, падал, собирая впереди себя глыбы снега, потом все смешалось. Несколько раз в белых глыбах и вихрях мелькнули черные фигуры.

Сороков большими прыжками догонял, прыгал по камням вниз. Он не помнил, сколько раз прыгнул, не думал, что может разбиться или сломать ноги — он вообще не сознавал пока, что происходит, не успевал понять, а только стремился не потерять из виду своих людей.

Когда через несколько секунд все кончилось и где-то внизу снежный конус с шипением остановился, Сороков почувствовал сильную боль в животе, а вместе с ней пришел ужас — сошла лавина. Эта лавина унесла с собой людей, их больше нет.

Что-то произошло и с ним: внутри в животе от прыжков по камням все, казалось, оторвалось. Но резкая парализующая боль проходила и сменялась долгой, ноющей, про которую он сейчас же забыл, потому что торопился спуститься туда, где лавина остановилась.

Первым, кого он увидел, был Левик. Его совсем не завалило, он лежал на самой поверхности, но почему-то не шевелился. Поза его-была странной. Сороков пригляделся и не увидел у Левика ноги́.

Сороков бегом добрался до него, хотел было перевернуть на спину, чтобы увидеть лицо. Обмякшее, тяжелое Левино тело немного подалось, но не переворачивалось. Сороков не понимал, что у него с ногой, и все еще пытался его перевернуть, хотя бы для того, чтобы тот не задохнулся, если жив. Вдруг Левик застонал, и от неожиданности Сороков отпустил его, начал ощупывать ногу, там, где она погружалась в снег. Снег быстро цементировался, и он, обламывая ногти, разрывал край глыбы, пока не раскопал до ступни. Нога была, на первый взгляд, не поломана. Даже вывиха он не заметил.

Левик быстро пришел в себя, и он оставил его на снегу. Знал, что если у человека кости целы, то страх его поднимет быстро и без посторонней помощи.

Сороков спустился ниже и стал вглядываться в хаос снежных комьев и глыб. Что делать дальше, где кого искать, он еще не знал. Вдруг показалось, что в нескольких десятках метров ниже дрогнул снежный ком. Он пробежал туда. На его глазах ком двинулся вверх и в сторону, и появилась на поверхности судорожная, какая-то оторванная от реальности человеческого тела рука.

Сороков еще не успел подойти вплотную, когда за рукой вслед из спрессованного снега появилась голова Замберова. Глаза его, обращенные на Сорокова, были мутными и совершенно бессмысленными, лишенными всякого человеческого рассудка. Замберов по-рыбьи несколько раз глотнул воздуха, потом стало заметно, что он напрягает мышцы, дергается, и на поверхности появились его широкие плечи.

Руки Сорокова кровоточили, но он не чувствовал их, они просто перестали подчиняться. Тогда сунул руки в карманы, чтобы согреть, и обнаружил рукавицы.

Замберова откапывал со спины, потому что минуты три у того продолжались судорожные приступы кашля и рвоты, он закатывал страшные, лишенные мысли, боли и страха глаза и только извивался, стараясь выбраться поскорее из цепкого смерзающегося снега.

Откопав Замберова и положив его на снег головой к вершине, Сороков посмотрел в сторону Левика. Тот, хромая и спотыкаясь, шел к ним, но шел сам. И тогда Сороков вздохнул с облегчением, и начал внимательно, последовательно оглядывать конус лавины: вот сейчас где-то увидит веселого рыжего пацана Генку, сейчас они с Левиком откопают и его, сейчас перекурят, отдохнут, придут в себя и начнут все сначала.

В середине дня в бригаду Солдатова неожиданно прилетел вертолет, и по лицам пилотов он сразу понял — что-то случилось. Вертолетчики оставили основной груз на месте и полетели к Левику почти налегке: с запасной палаткой, продуктами, спальными мешками. Зачем-то их просили захватить с собой и лопаты. Рабочие спрашивали у Солдатова — зачем, и он уже догадывался, но не сказал.

Сороков лежал поверх спального мешка, и видно было, что его мучают боли. Левик стоял за палаткой, держась за стойку и опираясь на левую ногу: он без всякого выражения смотрел на закрывающийся дымкой слабого тумана хребет.

Лица у всех троих изменились, но их можно было узнать, только заострились черты да сильно запали глаза. Солдатову они казались странными и непохожими на себя, беспокоили — только позже он понял, что на их лицах отсутствовало всякое выражение, присущее живому человеку — они окаменели.

Левик привел рабочих на место, показал, и они молча сразу начали копать, только Валентин, альпинист, галсами побрел по склону, внимательно изучая конус выноса лавины.

А Левик, ковыляя, ушел низом к палатке. Этим же бортом всех троих отправили в больницу в Усть-Неру.