Пусть сумерки кончатся скоро: через час-два снова придет настоящий день — завтра не надо вставать рано. В белой якутской ночи зыбко плывет палатка, освещенная изнутри свечой. А в палатке заскорузлыми непослушными пальцами пишутся письма, которые потом, невесть когда, попадут в почтовый самолет. Самолет, дождавшись летной погоды, привезет надежды, отчаяние, радости: то есть самую сокровенную часть души этих усталых людей в город, в иную, совсем не похожую на их теперешнюю жизнь, где эти письма или начали ждать еще до того, как их написали, или, наоборот, терпеливо отложив до удобного места и свободного времени, станут равнодушно разрывать конверт.
Но до этого пройдет еще много бесконечных длинных суток. В этой бесконечности будет только тайга, работа и ожидание ответных писем.
Быстро отсчитало время короткие сутки отдыха: погас на южной террасе очаг, ветер разметал пепел кострища, и только стойкий запах дыма держался на земле и кустах. Четыре конверта, связанные в пакет на видном месте под ошкуренными лиственничными жердями лабаза, терпеливо ждали человека, который опустит их в ближайший голубой почтовый ящик за полторы сотни немереных каменистых троп отсюда.
Недавние свежие и резкие запахи людей уберегли лабаз от разбойного медведя и шкодливой росомахи, но любопытный бурундук, не добравшись до сухарей и крупы, изгрыз вкусную пахучую бумагу и свалил пакет на землю. А через несколько суток бригадир геодезистов-строителей нашел эти письма. Они вымокли от талой земли, потом их, видимо, сушило солнце, а теперь снова окропил ледяной крупой весенний северный дождь. Конверты и во многих местах сами листки были прогрызены мелкими острыми зубами, и, перебрав их грубыми нечувствительными пальцами, бригадир решился взять еще один грех на свою многогрешную душу: поправить прогрызанные и полуразмытые места, переложить листки в новые конверты.
Письмо начальника
Здравствуй, Василий Кирилыч. Извини, что долго не писал — не было времени. В этом году подготовка к экспедиции была большой и суетливой, потом еще летели со всякими приключениями до полевой базы. Сейчас, слава богу, добрался до своего участка и начал работать. По весне, как всегда, тяжелей: еще не втянулись мои орлы в работу, не привыкли, да и я за зиму разнежился, а сроки самые жесткие. Я в этом году работаю на рекогносцировке — выбираю места для постройки геодезических знаков. Строители буквально наступают на пятки, приходится торопиться.
В остальном все нормально. Рабочие, как и всякий год, подобрались разные, ведь кадровых у нас почти нет — сезонники. Один ничего, а второй так себе. В тайге человек — случайный. Обычная история. Я вижу, что он все прикидывает: кто да чего да сколько наработал, чтобы самому не перетрудиться. Ну, и сам понимаешь, что из этого выходит. Здесь так нельзя. Если он чего-нибудь не сделает, то обязательно это должен кто-нибудь из нас. Все вроде бы ясно, да что же поделаешь. Прогнать его? А куда он? Ведь пропадет. Я за ним потихонечку дорабатываю. Может, поймет постепенно. Хотя это вряд ли, но хоть что-то, хоть что-то да в нем может и перемениться. В общем, как-нибудь, а гнать жалко. Это, помнишь, моя старая теория: некуда его гнать. Попадет к таким же людям, и ничего не изменится, только вместо меня будет кто-то другой маяться.
Да, еще весной я узнал, что он недавно отбыл наказание. Сам ли виноват, или слабость проявил, и судьба так распорядилась, какое теперь это имеет значение. Важно, что сейчас он людей сторонится, ждет от них только плохого и видит только плохое. Замкнулся, и самому ему не выбраться из этого круга. Жалко ведь. Зимой в городе станет бичом, пропьется и погибнет человек.
Терпение мое ты знаешь — удержу парня. Я его взял в тайгу, я за его судьбу и отвечаю. Должен же он понять в конце концов, на чем самостоятельная жизнь держится, должен привыкнуть к труду. Осенью, если все окончится благополучно, пристрою его на базе экспедиции возле себя. Ты не думай, он самостоятельно будет кормиться: с нами до осени хорошо заработает. Может, еще и станет на здоровые ноги человек.
Это я уже решил. Но сказать откровенно, меня удивляют такие люди. Как не поймут, что здесь надо жить по совести, со светлой открытой душой, работать со всеми наравне, даже помогать другому. Как не понимают…
Ведь даже без больших обид, без злодейского умысла — бывают такие моменты — здесь в горах руку вовремя не протяни… И нет человека. И толкать не надо, и камень на голову сваливать, а только руку не протянуть над пропастью. Или в маршруте: отошел я тихонько на десять шагов в сторону, нырнул в стланик и все. Он без меня в жилуху не выйдет. Заблудится и пропадет без всякого следа. Костей-то никогда не найдут. Так же и мне не помогут в трудную минуту, ежели я сволочь — тоже ведь пропасть могу.
Конечно, в конце концов, в любой жизни так, но здесь-то особенно видно: со злом в душе — людям гибель.
Ну, хватит об этом, однако.
Крепко мне повезло с каюром. Старик работящий, предельно честный. А уж сколько знает — тайге у него учусь.
Я здоров, только немного побаливают ноги в суставах. В прошлом году застудил, была такая история.
Красота кругом неописуемая. Вот уже сколько работаю, а наглядеться не могу. Каждую осень готов все бросить и уехать, но весной, когда возвращаются сюда птицы, снова тянет в тайгу. Снова хочется подышать запахом молодых лиственниц, половить в прозрачной воде хариусов и ленков, когда выдается свободный час, да и медвежатинки поесть — хотя, тебе сознаюсь, встречаться с этим зверем всегда боюсь — тоже очень хочется. Хочется, одним словом, пережить все это еще раз, всю тяжесть и прелесть и остроту.
Сейчас работаю в гольцах, на небольшом и мало кому известном хребте. Хребет очень мрачный и строгий, иногда, я бы сказал, даже угрюмый, но есть в этом какая-то притягательная красота. Ты, если бы увидел все это, то перестал бы спрашивать, зачем я здесь торчу и гроблю свое здоровье.
Дело не только в деньгах… Тянет, в общем. Да и ребята, наша геодезическая полевая братия, мне очень нравятся. С некоторыми из них я учился еще на западе, но здесь они стали совсем другими. Осенью мы встречаемся в своем итээровском общежитии, как солдаты-ветераны после боев.
Может, поэтому я и не еду на туманный дымный запад-материк.
Этой осенью собираюсь в отпуск — надо проведать жену. Она здесь не прижилась и в прошлом году улетела в Москву. Об этом расскажу при встрече. Как-то не люблю я все-таки писать письма.
Конечно, если буду на западе, то к тебе непременно заеду, и мы выпьем твоего кваску-медку — в лечебных, понятно, целях — и посидим, поговорим о жизни, помянем друзей. У тебя дома так тихо и спокойно всегда, а супруга такая хозяйственная и ласковая, что я чувствую себя как в раю и, как в раю, отдыхаю.
Ну, будь здоров.
Твой «непутевый» друг.
Письмо Михаила
Здравствуй, жена Настя. Я жив и здоров, чего и тебе от души желаю. Работаю ничего. Тайга, понятное дело. Твое письмо получил с месяц назад, когда еще в поселке был. Сразу отписать не решился — обдумывал, а потом послать нельзя стало, потому как мы из поселка ушли и работать в тайге зачали. А теперича до поселка боле полтораста верст, а ежели идти — поболе недели.
Та работа, на какую меня звали зимой на их базу, закончилася удачно. Сколь обещали — заплатили. Осталися довольны — ну я ж плотничать покуда не разучился. А мы ж дома сговаривались, что я, может, лето здесь прихвачу, ежели разузнаю и все путно, и решуся. Теперь летом из бригады уходить не буду, взялся работать до осени, до осени и оттрублю. Что ты ни говори, а в тайге мне привычней. Ты уж, Настя, тем плотникам скажи, что на шабашку я не приеду. Это точно. Какого другого пускай находят.
Ничего. Налаживается наше дело. Пока, понятно, весна и тяжело, а потом будет полегче и деньги, так думаю, большие пойдут.
Ну, чево я летом сорвуся и полечу в Якутск, когда здесь заработаю дажеть больше? Да не путное дело туда сюда летать — не люблю. А что тяжело, дак такое наше дело привычное, да и в тайге мне спокойней.
Опять же может в последний раз пошел и боле-то не придется, дак уж отбуду. А еще начальник мне пришелся по душе. Карахтеру чижелого, да только снаружи, для плохих людей. А сам работает — себя не жалеет и еще помочь другому норовит.
А вот было недавно. Вдвоем с ним ходили на гору. Взлезли, а в верхах пуржит. Снег в глаза так и сеет. Я своим делом занялся: площадку отчистил, да камни сложил, да в них вешку таку поставил с флагом и с метелкой, чтобы, значит, с других гольцов было видать. А он своим делом занимался: азимуты мерил да записывал, рисовал. Не берегся, дак в глаза ему и надуло. Вниз сошли, а они у него опухли, слезы текут и вдалях ничего не видит, карту и то еле разбирает.
Вот я ему и рассказываю, где какая гора, где ключ, а где сама река поворот делает. Он в карту смотрит, потом вовсе без карты его повел. Мне не впервой. Поди киренгский я, с измальства охотничал. Наши олени-то верст на десять вперед ушли, но нашел их.
А не будь меня? Ну?
Настя, в зиму особо много ничего не заготовляй, потому как зимой поедем с тобой в отпуск. Пора отдохнуть да место присматривать, где станем век доживать, да работу надо по душе.
Покупателев пока не ищи ни на дом, ни на барахло — это пока не к спеху, да и поначалу все как следовает обрешить надоть. Себя, смотри, блюди. Авось мужик не на гулянке, а в тайге горбит.
С соседями смирись, без меня они тебя сожрут и не скосоротятся. Вот я приеду — разберуся с имя.
До свидания, Настя, твой супруг — Михайло Гаврилыч.
