Сушкин дождался наконец — решили дело без него. Прихватил на плечо рюкзачишко — вольному воля — и кивнул:

— Я на берег, против зимовья. Ты пойдешь? — выжидательно спросил он Зыбкова.

— Да, да. Пойду. Только к вечеру. Материалы дооформлю, — вздохнул Валерка.

И наступила в зимовье размеренная тишина.

Михаил молчаливо согласился готовить еду: зашуршал мешочками с крупой, задвигал консервными банками — начальник в зимовье, а он при начальнике; впрочем, не поэтому, по делу так выходило — без приказов, вольно.

Кеша, как и всегда на таежной базе, неукоснительно на час, на два засел усовершенствовать радиостанцию. И тут его не трогай, не подходи.

Зыбков, шевеля губами, обсчитывал результаты полевых наблюдений, изредка в муке наморщивая лоб и возводя глаза к воображаемому небу.

Злобин лежал и думал. Не сводились у него концы с концами. Он не то чтобы умом все в своей жизни додумывал до ясности, но чувствовал истину всегда. Видимо, за это его и уважали: он часто знал, что и как надо делать, без сомнений, без вариантов. Четко. И, наверное, за это же его иногда не любили.

А в эти дни растерялся Злобин. И решил он начать все сначала. Думать и взвешивать. Решение должно быть.

Михаил собрал продукты и вышел наружу к костру. «Пойти к нему, еще поговорить? — спросил себя Игорь. — А что он нового скажет?»

И тут скользкая мысль всплыла. Не нужно Михаила больше тревожить. Пока… Он ведь не верит в то, что Сушкин мог… Значит, если что подозрительное, но, на его взгляд, несущественное и знает — не сказал с целью. Нет, не со зла, конечно, наоборот, от добра к Злобину. Чтобы не натворил он непоправимых дел.

— Слышь, Валера, все спросить тебя хочу. Ты, извини, оторвись на минуту. Что, рыбы-то много в речке?

— А? Рыбы? Есть маленько, — сдержанно засмеялся Валерка. — Ты чего это все лежишь? Айда с нами. Сегодня опять лучить будем.

— Да-а, что-то, Валера, застудился я, и чирьи некстати пошли. А где ж вы колете? Далеко позавчера сплывали-то?

— Охота была далеко-то спускаться. Тащи потом на себе и лодку и все. Против зимовья почти, — любовно вырисовывая столбики уже послушных, проверенных цифр, ответил Валера.

— Интересно. Я вот видел, несколько крупных вы добыли, — вкрадчиво понизил голос Злобин. — Секрет не откроешь? Видел вашу острогу: прямые жала. Почти что без крючков. Как же вы рыбу достаете? Небось на мелководье выводите и из малопульки добиваете?

— Не-а. Я сам так и хотел. Да нету у меня «тозовки».

— А сушкинская?

— Не берем ее. Я… — Валера смущенно склонился над столом. — Пуля там в стволе застряла.

— Как это? — равнодушным тоном постарался спросить Злобин.

— Да я утку-каменушку стрелял, — поднял Валера голову и мимо Игоря в стену смотрит. — Патрон, что ли, бракованный попался? Пах потихоньку, и пуля не вылетела. Ну, Вася расстроился, забрал. Так теперь и лежит, вон, под нарами. Не-э. Мы по-другому придумали — багорчик сделали. К дну ее прижимаем острогой, а потом багорчиком цепляем за жабры. Нормально, ни одна не убежала, — подмигнул черным узким глазом Валерка.

— Эх ты, голова, — осудил его Злобин. — Давай винтовку, сейчас наладим.

— Брось ты, не надо. Я сам. Вот освобожусь, шомпол сделаю и выбью.

— Не вздумай. Сушкин голову тебе тогда свинтит. Выбивать станешь — ствол раздуешь или царапин наделаешь. Эхо-хо, охотник. Давай, давай, — равнодушным притворился Игорь, а сам ой как хотел подержать в руках эту винтовку.

Злобин вытащил затвор и заглянул в ствол.

— Кеша, дай-ка проволочку.

Кеша повернулся к ним отсутствующим лицом, посоображал с минуту над чем-то своим и молча протянул крупными мотками смотанный провод — тонкий гибкий медный тросик.

Злобин еще сомневался, но несколько раз заведя в канал ствола распрямленную медную проволоку, по звуку понял, что не грязь там набилась: точно, пуля.

— Давай патрон, — впервые взглянув на Зыбкова прямо и ясно, сказал Игорь. Легко ему стало, и весело он сказал.

Валерка подал коробочку: «Спортивно-охотничьи. Опасны на расстоянии тысяча пятьсот метров», останавливающим четким шрифтом было напечатано на синеватом картоне.

Злобин раскачал и извлек пулю, осторожно, держа ствол вертикально, вставил гильзу с порохом в патронник и закрыл затвор.

Выстрел в зимовье прозвучал глухо. Пуля, предназначенная несколько дней назад черной утке, сбила с потолка труху и запорошила Злобину лицо.

Для пущего разгона чуть ослабил свое дыхание ветер с Ледовитого океана — пришло невиданное, редкое для этого времени тепло.

В последние дни осени одаривало скупое солнце таежные долины. Золотистыми искрами летели с лиственниц иглы. Терялись под кустарничками багульника и голубицы. Просеивались на землю сквозь белый мох-ягель, но видимым ковром устилали береговые россыпи камней. Падали на голубую с изумрудным просветом воду и, не колышась, тонким слоем самородного золота лежали на ней в языках речных заливов у самого берега. Подальше разбивался золотой ковер на лоскутки, рассеивался в круговоротах. Местами целые ковровые дорожки тянулись к стрежню и пропадали в бесконечном смешении вод.

Редкими головешками проносились по перекатам утки-каменушки. Остановившимися торпедами таились по глубоким вымоинам черно-голубые сверху хариусы, дожидавшиеся легкой придонной добычи. Без веселых верхних рыбьих всплесков неслась плотная осенняя вода так далеко, что сомнительно было докатиться ей до устья к скорому ледоставу.

За несколько дней вылежался Злобин в зимовьишке. Редкими словами, но до того истово рассказал он про свою болячку в боку, что и сам поверил, как выдавил чиряк и как целый куст мелких у него там теперь зазудился. И вот уже пятый день он на берегу с Михаилом: мирно, покойно, как и мечтали все лето.

Михайло обловил нижние и верхние ямки. Только рядом не трогал. То ли оставил напоследок, то ли ждал, когда Игорь удилище сможет держать и потешиться.

Разделанные, присоленные рыбины покачивались на шнурах — вялились. На ободранной от мха и торфяных корневищ земле, на самой вечной, не нарушаемой солнцем мерзлоте лежали свежие, еще не обработанные: готовили закоптить домой.

Хорошо после сумасшедшего напряжения нервов, нацеленного в одну точку: сделать плановое задание; после ежечасного подчинения своего «я» и своеволия зависимых от тебя, начальника, людей, вдруг услышать тишину; понять, что все окончилось и можно, когда сам захочешь, проснуться, поесть, идти или лежать. Хорошо не гнать свои мысли по прямым тропам к цели, а пустить их на вольный выпас памяти и, не напрягаясь, следить, как бродят они там, где им вздумается. Ничто не мешает тогда слышать боязливые шорохи пищухи за камнем, следить мрачный полет вещего таежного ворона, наблюдать за озорным бурундуком, удивляться совершенству приспособленности растущей в нескольких сантиметрах от обтаявшей наледи пушицы-черноголовника. И любить все это. Хорошо! И, наверное, только тогда, если совсем нет людей вокруг, может забыть обиженный человек и людское зло.

Над тлеющим очажком бездымного жара, умелом костерке, взбулькивает полуведерная кастрюля. Третьи хариусы довариваются в помутневшей жирной воде. Сладким запахом бросается оттуда парок.

Михаил не тревожил Игоря в эти дни. И не выпытывал, и не наставлял. Да и не за одно экспедиционное, на риске прожитое лето узнал он характер своего начальника, его правило разбираться во всем самому и несворачивающую с самостоятельного русла волю.

— Ну, паря, через полчасика исть будем. Эх, люблю повеселиться, особенно пожрать, — колдовал над кастрюлей Михаил. — Вот и квитаюсь я за лето. То ты все мясо добывал, теперичь моей рыбки покушаем. Хороша-а. Мне рыба не надоедает. Бывало, на Киренге неделями ел, а думал… и еще бы ел. А теперь нам сам бог велел — шибко отощали за лето.

Злобин ладил муху. На хорошем окуневом крючке уже насажена была черная головка — обточенный бруском кроха-кусочек резины от каблука; и войлочное тельце — от стельки отрезал. Вырезаны из полиэтиленовой пленки крылышки. Выдернул он из брезентового лоскута нитку. Примотал их. Не забыл и три волоска из бороды пополам согнуть и под брюшко сунуть — ножки.