Меж тем Ханания раскрыл уста и начал свою речь. Ребе Хия, слушая, забыл про все: про чудо, случившееся с палкой, про дочь, про змею — посланницу смерти. Жемчуг сыплется из уст Ханании, Премудрость гласит его устами; Ханания раскрывает перед ним врата нового мира науки — великолепный сад, рай с древом познания, древом жизни и всякими другими плодами. Над всем сияет ясный свет семи первых дней творения, заливая все золотым блеском… И все деревья расцветают, стаи птиц поют среди ветвей и листьев — все цветет и растет, поет и играет… Ханания говорит, и ребе Хии кажется, что душа мира говорит его устами! Не сон ли это? Так широко и далеко видят его глаза, его уши вбирают чудесные звуки, раскрытым ртом он ловит слова, срывающиеся с уст Ханании; святая, тихая радость расходится по всем его членам.

Но удовольствие ребе Хии даже не поддается описанию. Тайны премудрости, раскрытия Хананией, можно узнать в книге, несущей его имя, изданной ребе Хией… Мы же, оставив ученых за беседой, посмотрим, что делала в это время Мирьям.

Едва заметив, что палка расцветает и что отец загляделся на палку, Мирьям схватила одежды мужа и вышла из комнаты… Тихо и легко ступала она, ковер вполне заглушал ее легкие шаги… Бежит по комнатам к самой крайней, что близ сеней-. Ни души не встретилось ей по пути. Она еще с вечера приказала, чтобы никто не смел показаться до ее зова. Оглянувшись и убедившись, что нет никого, она сбросила с себя свое платье.

— Господи! — прошептала она. — Ради спасения души его, прости мне мой грех переодевания! — и одела полотняные одежды своего мужа Выбежала в сени, открыла дверь и села на пороге при входе в сад. Сидит молча и глядит на аллею, что тянется от двери вдаль, теряясь среди олеандров…

Увидев наконец, что змея сползла с олеандрового дерева и заползла по аллее, Мирьям закрыла лицо руками и, приняв позу мужа своего, Ханании, зашептала молитву, молит Творца миров принять её жертву.

Она оставила лишь узкую щель меж пальцами, видит, как змея ползет и приближается… Змея движется медленно, спокойно, уверенно; знает, что жертва не убежит от нее. Видя Хананию, сидящего спокойно на пороге с закрытыми глазами, змея думает: «Жертва тихо сидит; душа худое ему предвещает; он, верно, молится или исповедуется…» Высунула змея свое ядовитое жало, держит его наготове — оружие свое! Мирьям все это видит. Замечает, что змея быстрее задвигалась. Желание укусить пробудилось в ней! Мирьям слышит уже, как шуршит ее брюхо по песку, слышит дыхание ее… Когда же змея настолько приблизилась, что стали ясно заметны пятна на коже ее, Мирьям закрыла глаза, теснее сдвинула пальцы, и, еле дыша, молит сердцем своим: «Владыка Небесный, прими мою жертву»… Тихо, без слов, не шевеля даже устами, едва дыша. Еще не окончив молитвы своей, она почувствовала укус… Упала на порог, взывая:

— Владыка Небесный! Прости мне за того младенца, которым благословил ты чрево мое!.. Пусть вместо него живет Ханания! — И впала в беспамятство.

Душа ее с большими муками расстается с юным телом

Но Бог — Господь справедливости!

Когда душа Мирьям поднялась в небо, там уже ждали ее, правильнее, душу Ханании… Праведники райские вышли навстречу ей.

И когда она предстала перед небесным судом, ее лишь для соблюдения обычая — ведь они о Ханании раньше все знали, — спрашивают:

— Верно ли ты, душа, рассчитывалась с людьми?

— Я никогда торговлей не занималась, — отвечает Мирьям

— Учила ли ты Слово Божье?

Душа Мирьям мило усмехнулась:

— Разве Владыка небесный заповедал дщерям Израиля заниматься наукой?

Шум поднялся в небесах.

— Кто ты? Кто ты?

И она отвечает: Мирьям, дочь Сарры и Хии, жена Ханании…

Усилился шум… Узнают, что она пожертвовала собою ради мужа… Что змея ошиблась… Что невинная взята на небо… И кричат душе:

— Спеши скорей назад, снова вернись в тело свое, раньше, чем тронут его!

Но Мирьям не желает! Дважды испытывать муки предсмертные, — говорит она, — никто не обязан!.. Разве, — прибавляет она, — если эта первая смерть моя заменит смерть Ханании, а он останется в живых!

И голоса раздаются в суде:

— Согласны! Согласны! — Боятся, как бы не опоздала душа!.. И душа Мирьям в мгновение вернулась к телу, Мирьям поднялась с места даже исцеленная, будто ничего не бывало… Радостная, едва переодевшись, вбежала она в комнату к праведникам и рассказала, что с нею случилось… В ту же минуту прибыли два посланца с письмами. Один — от иерусалимского рош-иешиво, другой — от вавилонского главного раввина. В обоих письмах было лишь по одному слову.

— Поздравляем!

О великом ученом, родившемся от брака Ханании и Мирьям, о радостях, доставленных внуком старику ребе Хии, мы, при соизволении неба, расскажем в иной раз.

Пока лишь прибавим, что змею, давшую себя обмануть, сместили, и больше она не показывается…

Гнев женщины

Мораль жизни

дут за городом две еврейки: одна — высокая, полная, с злыми глазами и тяжелой походкой, другая — худая, бледная, маленькая, с опущенной вниз головой.

— Ханэ, куда ты уедешь меня? — спрашивает последняя.

— Подожди, Грунэ, ещё несколько шагов, видишь, туда, к горке.

— Зачем? — продолжает Грунэ, робко, отрывистым голосом, как бы пугаясь чего-то.

— Узнаёшь, идем…

Они подошли к холму.

— Сядь, — говорит Ханэ. Грунэ послушно садится, Ханэ возле нее.

И в тишине теплого летнего дня, далеко от городского шума, начинается отрывистый разговор.

— Грунэ, ты знаешь, кто был твой муж, мир праху его?

Бледное лицо Грунэ покрывается тенью.

— Знаю, — отвечает она, закусив губы.

— Он был сойфером^[16], Грунэ, благочестивым сойфером.

— Знаю, — говорит нетерпеливо Грунэ.

— Прежде чем написать букву, он совершал омовение в микве^[17]…

— Грубейший вздор! Раза два в неделю, правда, он ходил туда…

— Он был истинным евреем…

— Правда.

— Да будет он заступником нашим.

Грунэ молчит.

— Ты молчишь? — удивляется Ханэ.

— Все равно!

— Нет, не все равно! Пусть он-таки заступится за нас, слышишь?

— Слышу!

— Что скажешь на это?

— Что мне сказать? Я знаю только, что он за нас не заступился…

Пауза. Обе женщины понимают друг друга: благочестивый сойфер умер, оставив вдову с тремя девочками-сиротами. Грунэ вторично замуж не выходила, не хотела дать отчима своим детям, сама работала на себя и на детей, но удачи ей не было ни в чем… «Он не был заступником их!..»

— А знаешь, почему? — нарушает Ханэ молчание.

— Эт…

— Потому что ты грешна…

— Я? — вскакивает Грунэ, как подстреленная. — Я — грешна?

— Слушай, Грунэ, всякий человеке грешен, а ты и подавно…

— Подавно?..

— Грунэ, недаром я тебя повела за город к реке, в поле… ведь свежего воздуха нам, слава Богу, не нужно… Видишь ли, Грунэ… мать и особенно еще вдова благочестивого сойфера должна…

— Что она должна?

— Должна быть богобоязненнее всех, лучше всех и внимательнее смотреть за своими дочерьми…

Бледная Грунэ стала еще бледнее. Глаза загорелись, ноздри раздулись, и синие, запекшиеся губы задрожали.

— Ханэ! — крикнула она,

— Ты знаешь ведь, Грунэ, что я тебе верный друг, но правду я тебе должна сказать, не то мне придется держать ответ перед Богом… Я сплетничать на тебя не буду, из-за меня ты не попадешь людям на язык, все останется между нами, один только Бог на небе услышит.

— Не тяни мне душу!

— Так слушай же! Коротко и ясно… вчера вечером, поздно вечером, я возвращалась с вокзала, и на горке сидела твоя Мирль…

— Одна?

— Нет!

— С кем?

— Разве я знаю? Шляпа какая-то… цилиндр даже-. Он целовал ее в шею и затылок… Она смеялась и грызла леденцы…