— Откуда оно взялось у тебя?

— Я с юных лет прислуживаю ученым, этот труд я возложил на себя во славу Божию… Но я все боялся, как бы не ошибиться и не служить лжеученым. Я неоднократно молил об этом Господа, и молитва моя достигла небес в час благодатный, и дано было мне чувствовать запах Священной науки… И с тех самых пор я, проходя мимо занимающихся учением, постигаю степень их преданности Слову Божию. Есть ученые, от науки которых пахнет свежеиспеченным хлебом, — эти учат, не постигая глубин своей науки…

Если кто выше стоит, его наука пахнет свежими яблоками… Иногда — полевыми цветами, иногда даже — нежными ароматами…

— А какой запах ты чувствуешь у отшельника, Иоханан?

— Запах смолы! Горящей смолы из ада…

Не поверил Орах-Хаим и промолчал. А Иоханан прибавил:

— Ребе, пожалуй, даже лучше, если вы знаете, ведь вы наш духовный пастырь… А когда вам понадобится, я сумею помочь!

Изумился Орах-Хаим его словам, а Иоханан-водонос попросил позволения пойти домой.

— Нужно расследовать, — во второй раз сказал себе Орах-Хаим и снова забыл.

* * *

Раз он вспомнил об этом и решил нарочно пойти в большую синагогу после вечерней молитвы. Пришел, когда народ сидел уже на местах, занимаясь учением. Отшельник также сидел на своем всегдашнем месте. Орах-Хаим нарочно прошел совсем близко мимо отшельника, и заметил, что тот изучает действенную каббалу… Раввин коснулся даже пюпитра — и ничего, не слышно никакого запаха…

Его это немного даже смутило:

Как так? Он, Орах-Хаим, не чувствует, тогда как Иоханан-водонос чувствует! Как это возможно? И он решил, что тут вероятно кроется ошибка.

Сел Орах-Хаим за книгу, но ученье в ум нейдет. Закрыв книгу, отправился он домой ужинать; но пища в глотку не лезет. Он лишь умыл руки и взял кусочек хлеба в рот, чтобы иметь возможность произнести славословия… Сел писать «респонз» — ответ одному ученому, но чувствует, что мысли его неясны, нездоровится как-то. Дала ему супруга каких-то домашних средств, и он, прочитав молитву на сон грядущий, лег в постель. Едва он заснул, так около полуночи, как приснился ему страшный сон:

Кто-то будит его. Он открыл глаза и видит: перед ним его отец, мир его праху. И тот сказал ему:

— Общину твою снедает огонь, а ты не тушишь его!

И исчез, произнесши эти слова.

Вскочил Орах-Хаим с кровати и, побежав к окну, увидел, как из развалины на краю города, где, по словам служки, проживает отшельник, вырывается пламя, красные языки огня, и тянется оно к городу. Затем он заметил, что один огненный язык лижет крышу синагоги, другой — большой молельни, а вокруг по крышам городских домов летят искры. Недолго длилось видение и исчезло.

Дрожь охватила Орах-Хаима.

Понял он, что это предупреждение, что в развалине совершается великий грех, что следует принять меры; но не знает какие. Вспомнил он разговор с Иохананом-водоносом и его обещание помочь при нужде. Орах-Хаим тихонько, чтобы супруга не услыхала, накинул платье и на цыпочках вышел в переднюю, где спал судебный служка. Разбудил его Орах-Хаим и спрашивает, где живет Иоханан-водонос? Пришлось три раза повторить вопрос, пока служка своим ушам и глазам поверил… Никак не верит, чтобы Орах-Хаиму в полночь понадобилось к Иоханану-водоносу. Стоит и все время глаза протирает. С трудом удалось убедить его. Служка по счастью знал жилье водоноса. Отправились они без фонаря, а ночь темная, ни зги не видать. Еле-еле нашли дом Иоханана-водоноса; подошли к окну, только хотели постучать, как открылась дверь и вышел сам Иоханан.

— Я, ребе, вас ожидал, — говорит. — Пора потушить огонь…

Видит Орах-Хаим, что тот знает…

В то же мгновение разорвалась туча в небе, и показался луч света. Увидел Орах-Хаим, что Иоханан держит топор, и спросил, зачем ему топор.

— Понадобится! — ответил Иоханан.

Пошли они к развалине, где проживал отшельник… Подошедши ближе, они все почуяли запах горящей смолы, бьющий из развалины; чем ближе они подходили, тем гуще становился запах, даже дух захватывает… Подошедши еще ближе, они услыхали странные звуки, вырывающиеся из развалины: голоса поющих женщин, музыку, топот пляшущих ног; а приблизившись еще более, увидали, как лучи света проникают через щели…

Служка задрожал всем телом от страха. Орах-Хаим, желая подкрепить его бодрость, сказал:

— Держись за конец моего пояса.

Но у служки подкосились ноги, и он упал посреди улицы.

Тогда Иоханан сказал Орах-Хаиму:

— Ребе, пусть он лежит, а мы войдем в развалину. Мы можем еще, Боже упаси, опоздать…

На вопрос Орах-Хаима, знает ли он, где дверь, Иоханан ответил:

— Мое чутье мне укажет.

Они пошли.

— А что мне там делать? — тихо спросил Орах-Хаим.

— Всякий из нас будет делать свое. Вы, ребе, будете ратоборствовать духом своим, я — топором! Вы сдерживайте лишь заклинаниями напор нечистой силы; в остальном положитесь на меня… — ответил Иоханан.

В тот же миг раскрылась дверь. И они увидели свадьбу.

Развалина освещена. На потолке и вокруг стен развешены черепа людей, и в их впадинах, глазных и ротовой, горят красные огни… В стороне черные музыканты, стоя, играют на черных инструментах. Черные инструменты изрыгают звуки и огненные языки пламени… Нагие женщины, с венками из красного мака на черных головах, с огненными поясами на чреслах, пляшут и ведут хоровод, и из-под их босых ног, козлиных копытец с подковками, летят огненные искры… Бешеные снопы огня вырываются из их глаз, из поясов, из их уст вместе с пением…

Шут, стоя на скамье, выкрикивает: «Шабаш! Шабаш!» — гул стоит…

А в середине хоровода пляшут молодые «танец девственной невесты»…

Взявшись за концы белого платочка, танцует отшельник с Лилит — невестой.

Он поет: «Гряди, невеста! Гряди, невеста!» и тянет к себе платочек; Лилит хохочет, все больше придвигается к жениху, вот они танцуют, уж взявшись за руки.

— Шабаш! Шабаш! — кричит во всю глотку шут; все буйнее гремит музыка, бешеней кружится хоровод, все грознее изрыгается пламя. Но вдруг в развалине почуяли непрошенных гостей, чужих людей, и все задрожало.

Поднялся шум, крик, гул и скрежет зубовный. Хоровод разорвался; замелькали в воздухе кулаки. Все устремляются на непрошенных гостей…

Но Орах-Хаим духом своим сдерживает их на расстоянии. Подняв, готовясь прыгнуть, одну ногу, стоят нечистые в четырех локтях от него, и не могут преступить границы. Стоят оцепенелые, будто окаменевшие, лишь руки их сжаты в кулак, зубы скрежещут и глаза горят злобой…

— На помощь! На помощь! — крикнула Лилит.

И сейчас же послышался шум и гул снаружи… Бурный ветер налетел откуда-то, носится вокруг развалины, пытаясь ворваться внутрь, но не может…

Вся развалина дрожит, в стоне вихря слышатся тысячи криков, но ворваться нельзя ему. Орах-Хаим сдерживает его усилия духом своим, своими заклинаниями. Развалина наполняется духом святым и заклинаниями; дух спирает у черной рати, широко разеваются рты, красные языки высовываются… Черная рать отступает, ежится, задвигается в уголки. Тогда Иоханан, подняв свой топор, прицелился в голову Лилит, и ловким взмахом пустил его. Топор расщепил ведьму пополам от головы до самых ног…

И тотчас же отшельник упал лицом к земле… И вмиг ветер затих, исчезли лики, инструменты лопнули, потухли огоньки, черепа упали со стен и рассыпались в прах, настала тишина… И некое черное, чернокрылое существо схватило отшельника с земли, при полете распахнуло окно и исчезло…

Через раскрытое окно ворвался свежий рассвет.

* * *

— Так-то, так-то, господа! — легче вздохнул Орах-Хаим.

Скрылся лже-отшельник; кто знает, предали ли его погребенью на кладбище. В городе думали, будто отшельник отправился совершать искус скитаний…

Судебного служку мы вдвоем, я и Иоханан, едва привели в чувство и доставили домой. Ни одна душа ничего не видала…